– Хорошо, хорошо! – Серафен уже кричит и хватает печенье с тарелки. Он не может удержаться и смотрит на него с какой-то паникой, но снова бросает взгляд на всю покрасневшую Элизабет, у которой в уголках глаз уже выступили слезы, и надкусывает печенье. Он прожевывает его целиком, как-то странно содрогнувшись, и сглатывает, опять поворачиваясь к Тиерсену. – Все, этого достаточно, чтобы вызвать у меня отек гортани. Могу я?..

– Не слишком вежливо отказываться после первой пробы, – Цицеро печально качает головой, и Тиерсен соглашается с ним:

– Я полтора часа убил на это гребаное печенье, так что ешь дальше. Она не получит таблетки, пока тарелка не будет пуста.

И Серафену приходится есть. Он тяжело и шумно дышит, Тиерсен видит, как его всего трясет, как ему явно все сложнее глотать и как пятна болезненного румянца расплываются по его лицу. Элизабет вздрагивает в руках Тиерсена почти в ритм с отцом. Ей тоже хорошо все слышно и видно, и как дыхание Серафена резко становится хриплым, и как он закашливается, и крошки от печенья падают на его грудь. Он явно не может больше есть, когда на тарелке остается еще половина, и краснота у него на лице спадает, и горло уже начинает опухать. Серафен хватается за край стола, с переменным успехом втягивая воздух, а через несколько секунд заваливается вперед и вбок, цепляя пальцами тарелку. Она разбивается со звоном, и Тиерсен поворачивает Элизабет лицом к себе.

– И все-таки не стоит вам это видеть, мадемуазель, – говорит он негромко. – Это не слишком-то приятно, – он бросает взгляд на пытающегося подняться Серафена и даже сам морщится – все эти смерти с раздуванием частей тела для него никогда не были привлекательны, это Цицеро наблюдает за тем, как распухает шея Серафена, с любопытством и удовольствием. Но Тиерсену все-таки приходится его отвлечь.

– Цицеро. Она нам больше не нужна, – он кивает на Стефани, когда маленький итальянец поворачивается, и прибавляет негромко: – Прости нас, Господи, за нашу ложь на пути служения Тебе.

Цицеро смеется и с явным удовольствием наконец-то толкает Стефани вперед, отводя немного руку с револьвером. Та чуть спотыкается на высоких каблуках, удерживая равновесие, а в следующую секунду дергается – от такого громкого выстрела, который все равно никто не услышит в этой части дома, и от пули, вошедшей ей в левую часть груди. Цицеро стреляет еще, когда она падает, почти в то же место, и переводит счастливый, возбужденный взгляд на Тиерсена, и тот снова видит этот безумный и жгучий голод в его глазах. Элизабет резко оборачивается, чуть не обрезая кожу на шее о нож, а Серафен смотрит на тело жены и быстро начавшую растекаться из-под него кровь болезненно раскрытыми глазами, царапая ногтями пол. Он рвано хрипит, но уже совсем тихо, и Цицеро переводит взгляд с него на Стефани: он никак не может выбрать, кто ему больше нравится сейчас.

– Сердце мое, – Тиерсен снова отвлекает его. – Ленты и отпечатки. Пожалуйста.

– Вечно ты портишь все веселье, Ти! – несильно ворчит Цицеро, быстро опускаясь на корточки рядом со Стефани и распутывая ленты. Он знает, что это нужно сделать как можно скорее, чтобы уж наверняка не осталось следов на теле, хотя он и так старался перевязать Стефани так мягко, как только мог. Но все равно лучше бы поспешить, к тому же Цицеро еще хочет посмотреть на Серафена именно в момент смерти, а тот долго не протянет. А вот Тиерсен совсем забывает о своем таком желании, ему сейчас нужно подумать о другом. Но он невольно замечает, как Серафен вцепляется в ножку стола и еще пытается вдохнуть или сглотнуть, хотя его глаза уже закатываются.

– Постой-постой-постой! – Цицеро торопливо снимает последние ленты, наматывая их на руку, и наконец-то подходит к Серафену, грубо поднимая его голову за подбородок, ловя последние секунды жизни в его глазах и радостно прикусывая нижнюю губу. Но через несколько секунд он вздыхает и разжимает пальцы, морща нос. Теперь только скучная часть работы, ничего интересного. А вот Элизабет, наблюдавшая за всем этим из-под локтя Тиерсена, как-то странно успокаивается и обмякает в его руках. Но Тиерсен легонько встряхивает ее, наклоняясь. Он уже почти решил, как это все обыграть.

– Ну вот зачем вы пришли сюда, мадемуазель? – спрашивает он с легким сочувствием. Ему не так уж хочется ее убивать, несмотря ни на что.

– Я… – Элизабет, как ни странно, вдруг как будто действительно совсем успокоилась и переводит на Тиерсена уверенный и абсолютно трезвый взгляд, хотя румянец еще и окрашивает ее щеки. – Я хотела пойти за вами, чтобы посмотреть, как себя чувствует ваш папа, и извиниться. Но вы пошли сюда, и я тоже, – она глубоко вздыхает. – А они мертвы теперь, да? Насовсем мертвы? Серафен иногда играл с веревками и пистолетами, но никогда не умирал по-взаправдашнему.

– Нет, теперь насовсем, – Тиерсен думает, что все-таки странные у них были игры, но решает не заострять на этом внимание, это уже неважно.

– А меня вы тоже убьете? – спрашивает Элизабет так спокойно и отрешенно, что Тиерсен понимает: это такой необычный шок, который чаще бывает у взрослых, но, видимо, Элизабет – не по годам взрослая девочка.

– Мне бы не хотелось, – он качает головой. – Но я не могу по-другому. Простите меня, мне придется сделать вам больно. Но я очень постараюсь облегчить это, – он ласково сжимает плечо Элизабет, и выражение лица у нее все еще отрешенное… почти блаженное. – Цицеро, дай мне револьвер, – Тиерсен протягивает руку, но не дожидается ответа. – Цицеро! – ему приходится повторить громче и повернуться. Маленький итальянец, уже закончивший оставлять на всех мелочах отпечатки Серафена и Стефани, как-то непривычно робко вертит в руках револьвер, держа его близко к животу и явно не собираясь отдавать Тиерсену.

– Я тут подумал, Ти… – он говорит негромко и снова прикусывает губу, только уже не радостно.

– Ну нет, только не сейчас! – Тиерсен чуть не рычит. – Просто дай мне револьвер, мы со всем этим закончим и уйдем отсюда, а потом ты мне все расскажешь, ладно?

– Цицеро не может! – почти с отчаянием восклицает маленький итальянец, и Тиерсен видит в его взгляде такую необычную для Цицеро растревоженность.

– Почему еще? – Тиерсен злится, но пара лишних минут на объяснения у них найдется.

– Ти… Она ребенок, – Цицеро видимо неловко говорить это, но Тиерсен совсем его не понимает:

– И что?

– Мы убиваем грешников, очищаем их хорошенько, это наш долг, да! Но ребенок… Мы не можем убивать детей, Ти! Они чисты от грехов! И если даже… это нельзя отмолить! Это… нельзя!

– Господи, – Тиерсен закатывает глаза. – Ну хорошо, и что ты предлагаешь с ней делать? Отпустить? Просто отлично, – он видит, как Цицеро явно беспокойно перебирает варианты в голове, но, конечно, не находит ничего стоящего, и мучительно говорит через минуту:

– Цицеро понимает, Ти…

– Вот и хорошо. Дай мне револьвер.

– Но Цицеро не может… – это так тяжело для него. – Не может позволить… своему Избранному! Избранный должен быть чист, должен, иначе в него нельзя верить! – кажется, это очередная неконтролируемая истерика, от которых Тиерсен все время быстро отвыкает. – Цицеро… Цицеро достаточно грешен, чтобы это не было… Избранный позволит Цицеро сделать это за него? – у маленького итальянца выступила краска на щеках, и плечи у него легонько подрагивают. И Тиерсен понимает. Понимает, как это сказанное сейчас важно, понимает, сколько сейчас Цицеро готов для него сделать. С точки зрения Тиерсена – мелочь, конечно, а вот с точки зрения самого Цицеро – больше, чем все, что он когда-либо делал. Для своего Избранного, для своего любовника, для своего друга. И Тиерсен знает, что может позволить ему – ему даже не нужно ничего говорить, Цицеро сам поднимает руку с револьвером, и она уже не дрожит. Но Тиерсен знает и то, сколько ему придется заплатить за это. Он мгновенно представляет себе все, что его ждет в ближайшее время. Нет, Цицеро не будет кричать или сердиться на него, он хорошо понимает, что они должны это сделать. Но Тиерсен представляет себе его подавленность и замкнутость или, наоборот, показные веселье и легкомыслие. И кошмары, от которых ему придется будить Цицеро, после которых придется успокаивать его, слушая отчаянный шепот в ухо: “Она кричит, Тиерсен! Кричит так громко!”. Они оба слышат голоса мертвецов, и с этим приходится мириться. Но если Цицеро будет слышать голос Элизабет… он будет знать, что ни одним наказанием не выбить его из головы, но все равно – Тиерсен представляет, как его итальянец потянется к его ремню, и это невыносимое: “Тиерсен, Цицеро нужно…”