Нет. Когда Тиерсен наказывает Цицеро, тот должен драться, кричать и пребольно кусаться. И никогда не быть послушным. Именно сейчас, держа Элизабет за плечи, за несколько секунд Тиерсен понимает, что никогда не хотел, чтобы его Цицеро был послушным. Отвратительным, грубым, капризным, истеричным – пусть все это утомляет, но подавленная покорность в тысячу раз хуже. И Тиерсен зло выдыхает.

– Постой, – он старается соображать очень быстро. – Постой, – снова переводит взгляд на все еще молчащую Элизабет, которая смотрит на него с легким любопытством: никак не отойдет от шока. – Если мы сейчас спустимся вниз, что ты будешь делать?

– Я… – она теряется на несколько секунд. – Я не знаю.

– Ты сможешь вести себя так, как будто сейчас ничего не было? Не кричать, никак не выдавать того, что произошло? – спрашивает Тиерсен четко. Элизабет ничего не говорит, но кивает. – Я прирежу любого, с кем ты заговоришь. И тебя сразу после. Я прирежу тебя, если ты попробуешь закричать или позвать на помощь. Поняла? – еще один кивок. – Ты будешь делать все в точности, как я скажу. И если все сделаешь правильно, останешься жива, ясно?

– Да, месье Слышащий голос Ночи, – говорит Элизабет тихо.

– Господи, я со всеми вами окончательно крышей поеду, – цедит Тиерсен сквозь зубы и поднимается. – Она умрет потом, ясно тебе? – он поворачивается к Цицеро. – Не от наших рук. Я найду, на кого списать грех. Но я очень на тебя сержусь, – он видит, как Цицеро тут же радостно улыбается и не может не испортить эту радость. – Я никогда еще на тебя так не сердился. И если что-то пойдет не так, я брошу тебя здесь умирать вместе с ней. И все, что со мной случится, все, что случится с твоим Избранным, будет на твоей совести вплоть до Страшного Суда, – но Цицеро, кажется, его совсем не слушает, только бодро кивает и старается не слишком сильно улыбаться. И Тиерсен сейчас не может это выносить. – Все, пойдем, – он легонько подталкивает Элизабет – вот она точно не виновата в том, что еще жива – осматривает все еще раз, дожидаясь, пока Цицеро вложит револьвер в руку Серафена. И после закрывает за ними всеми дверь.

Они уже не могут спуститься по лестнице, но Тиерсен знает, из окна какой комнаты можно выбраться прямо в сад. Сейчас на улице идет обычный французский ноябрьский дождь, и он только надеется, что они не переломают себе ноги в темноте, спрыгивая в мокрую грязь. Тиерсен выбирается на скользкий козырек зимнего сада первым, матеря про себя и Цицеро, и Элизабет, и всю свою жизнь. Но спуск проходит благополучно, их никто не замечает, и Элизабет даже не вскрикивает, прыгая в руки Тиерсена. Она совсем легкая, и поймать ее не составляет труда. Тиерсен еще оглядывается на всякий случай, но в темноте между кустами и деревьями действительно никого не видит.

– Эй, – он треплет Элизабет за плечо, – ты сможешь отвести Цицеро к стоянке? Только не по дорожкам, а через сад? – малышка с трудом фокусирует свой взгляд и, подумав, опять кивает. Да она сейчас дьявольски разговорчива. Впрочем, Тиерсену это только на руку. – Запомни, пожалуйста: Цицеро поможет тебе перебраться через забор и посадит тебя в машину. И там ты ляжешь под заднее сиденье и будешь лежать до тех пор, пока я не разрешу тебе подняться, поняла? Даже если я сяду в машину, даже если мы уже поедем, даже если тебе захочется пить, есть или в туалет, ты будешь лежать, молчать и не шевелиться, ясно?

– Я не хочу в туалет, – как-то задумчиво отвечает Элизабет после долгой паузы.

– Да за что вы мне все такие достались, мать вашу! Ты поняла меня? – Тиерсен уже почти не сдерживается, но еще старается не кричать.

– Лежать под сиденьем и не двигаться, пока вы не скажете. Так? – Элизабет смотрит на него очень внимательно.

– Так, – Тиерсен берет себя в руки и поворачивается к Цицеро. – А я сейчас пойду заберу твои вещи. И, пожалуйста, не задерживайся, – он хочет еще выругаться, но чувствует себя каким-то опустошенным и только машет рукой, направляясь вдоль дома к веранде и придумывая на ходу новую правдоподобную легенду для их отсутствия.

В комнатах для артистов никого нет – конечно, все разбрелись по дому и отдыхают на празднике, – и Тиерсену не составляет труда забрать сумку. Он ворчит про себя, добираясь опять до маленькой уборной, проклинает грим, из-за которого не может сполоснуть лицо холодной водой, но постепенно успокаивается, пока ждет Цицеро; тот приходит достаточно быстро, абсолютно счастливый. И пока он переодевается обратно и заново наносит свой грим, Тиерсен в двух словах объясняет ему, что они должны говорить полиции: они всего лишь учили Элизабет бросать ножи в деревья в саду, когда к ним подошел один из охранников и сказал, что мадам Стефани просила дочь подойти к ней. И все, больше они ничего не видели и не знают. Цицеро жизнерадостно соглашается, что он точно больше ничего не видел, и Тиерсен очень старается на него не злиться.

Следующие часы для резко уставшего Тиерсена проходят довольно медлительно. Они успевают выпить глинтвейна с Жаком и Одетт, уже замученными детьми, а потом, конечно, праздник живо заканчивается и приезжает полиция. И конечно, их всех допрашивают, и Цицеро очень переживает, бесконечно повторяя, что он вот только что играл с малышкой, а теперь ее уже куда-то увезли. И конечно, за него приходится все подробно объяснять Тиерсену. Но, впрочем, сказать они могут мало, так что, когда Цицеро на редкость естественно хватается за сердце, их оставляют в покое. Тиерсен дает ему таблетки, но Цицеро еще долго изображает активные переживания, и в конце концов Одетт и Жак предлагают проводить его и Тиерсена до машины. И Одетт говорит Тиерсену, когда тот уже садится за руль:

– Я надеюсь, с ним все будет хорошо, Жизмон. Конечно, такой ужас… Слушай, позвони мне завтра, ладно?

– Конечно, позвоню, дорогая, – Тиерсен торопливо прощается с ней и заводит машину.

Они отъезжают от особняка уже покойного Серафена, и Тиерсен думает, что больше не планирует сюда возвращаться. И едва вспоминает об Элизабет, только когда Цицеро, развалившийся на заднем сиденье, ворчит:

– Она мешается, Ти!

– Ох, Боже, – Тиерсен прикладывает пальцы ко лбу. – Лиз, ты можешь вылезти.

Элизабет тут же поднимает голову и забирается на сиденье, вдруг резко вздрагивая и чуть не вскрикивая.

– О, я не узнала вас сразу! – она немного нервно смеется, смотря на Цицеро, и разглядывает его еще с полминуты. – Вам так лучше, чем в костюмах. Только почему у вас волосы, как у девочки? – спрашивает открыто, как будто у нее на глазах только что не убили родителей. Тиерсен слабо прислушивается к ее словам и думает, что, наверное, она пока еще не осознала толком, что произошло.

– Вовсе не как у девочки! – Цицеро отвечает не менее открыто, искренне возмущаясь. – У Цицеро волосы… как у воина! – он стягивает резинку с волос, и они рассыпаются по плечам. – Как у воина раньше, а не теперь, – он уточняет на всякий случай, но Элизабет все равно, она совершенно по-детски тянется к нему:

– А можно потрогать?

Цицеро еще немного делает вид, что обижается, но, подумав, позволяет малышке начать перебирать его густые пряди.

– А у меня таких никогда не было, – с грустью говорит Элизабет. – Хотя я и девочка.

– Цицеро же сказал тебе: он воин, а не девчонка!

– Заткнитесь оба, – Тиерсен раздраженно копается в бардачке, доставая сигареты и зажигалку. – Ты, Элизабет, радуйся, что вообще осталась с головой и хоть какими-то волосами. А ты… а с тобой я даже разговаривать не хочу.

Цицеро и Элизабет переглядываются, но ничего не говорят, а через несколько минут молчаливой езды малышка приваливается к плечу маленького итальянца и подбирает ноги. Цицеро смотрит на нее странно, с какой-то легкой не то брезгливостью, не то чем, но все-таки не отодвигается. А Тиерсен курит в открытое окно и старается не думать. Он знает только одно место, куда сейчас может отвезти Элизабет, и с этим предсказуемо будет связано очень много проблем. Но, пожалуй, Тиерсен уже привык к проблемам. Пусть это и та привычка, от которой его тошнит. Но он взял на себя ответственность, и теперь… Тиерсен смотрит в зеркало заднего вида, и ловит взгляд Цицеро, чуть виноватый и очень благодарный, и с шумом выдыхает дым. И слабо, почти нехотя улыбается краем губ.