– Я не курю, – та мотает головой. – То есть обычно, это лишние траты, а я уже говорила Цицеро, я не трачу больше, чем нужно. Но сейчас бы не отказалась, – она берет сигарету, прикуривая от зажигалки Тиерсена. Еда греет изнутри, пиво чуть дало в голову, кожа такая восхитительно чистая, и терпкий дым приятно обволакивает горло. И Альвдис вдыхает его и задерживает дыхание, потому что сейчас ей так хорошо и покойно, что она хочет потянуть этот момент еще немного, понимая, что никогда не забудет его. Не успеет забыть или будет помнить очень долго, она не знает, но это отчего-то кажется уже совсем неважным.
Цицеро набирает воду в раковину и засучивает рукава, поглядывая на Альвдис через плечо и передразнивая сосредоточенно задумавшегося Тиерсена. Она коротко смеется, но тут же снова становится серьезной, потому что Тиерсен смотрит на нее действительно задумчиво, хотя и не напряженно и не зло.
– Я родилась в Швеции, – она начинает резко, потому что понимает, что все-таки тянуть больше нельзя. – Жила там до восемнадцати и думала, что и дальше все будет нормально, я получу образование, найду работу, выйду замуж. Даже собиралась поступать в художественный колледж. А в последнем классе влюбилась в одного парня, и тогда все пошло совсем не так, как я хотела, как все хотели. Он был не очень хорошим человеком… с точки зрения закона. Приторговывал наркотиками, сам готовил кое-что. Но у него была своя квартира, и я переехала к нему. Мне все это не казалось страшным, наоборот… был какой-то адреналин. А однажды он убил нескольких человек, которым был должен денег. И нам пришлось бежать. То есть ему пришлось, а я, как дура, сбежала с ним. В общем, мы не могли больше находиться в Швеции. И жить долго где-то еще не могли. Поэтому приходилось ездить по разным странам, нелегально, конечно, но, думаю, подделка документов в нашей ситуации – уже не самое страшное. И мы жили, где придется, если были деньги – в мотелях, если не было – на улице. А потом его взяли за кражу, и я осталась одна. Меня еще ищут в Швеции. Наверное. Я не знаю. Должны искать. В любом случае, я не могу вернуться. Хотя и бегать… я очень устала бегать, – история совсем короткая, на самом деле, куда короче, чем думала Альвдис до того, как рассказала ее первый раз сейчас. Но даже после этого она чувствует себя вымотанной, будто в каждое из скупых слов вложила всю свою усталость. – Я понимаю, как это неубедительно… но я бы хотела остаться с вами. Наверное, я первый раз за четыре года встречаю кого-то, кто может хоть немного меня понять. Я не знаю, вам ведь, наверное, тоже приходилось скрываться… Не так, как мне, но… Я могу делать многое, я умею драться и тихо ходить. И убивать… не так чтобы умею, но мне приходилось это делать пару раз. И я могу делать любую грязную работу. Только бы не бежать больше, – она смотрит Тиерсену в глаза, не просяще, но с какой-то надеждой, от которой сейчас не может избавиться.
– Знаешь, четыре года назад в моей жизни тоже кое-что изменилось, – Тиерсен усмехается, опуская взгляд. – И до этого я тоже был довольно законопослушным парнем. С очень скучной жизнью, надо признать, – Цицеро фыркает и негромко смеется, откладывая очередную тарелку. – Но нам все равно придется бегать. Много бегать, если ты понимаешь. Много ездить, не только по Франции. И это будет опасно, местами очень опасно. Ты не избавишься от бесконечного адреналина. Но и спать под мостом больше не будешь, – Тиерсен улыбается уголками рта.
– Этого довольно, – Альвдис улыбается ему в ответ.
– Ладно, я пожалею об этом… – Тиерсен осекается. – Надеюсь, что не пожалею. Альвдис, ты можешь остаться. Пока. Это будет что-то вроде испытательного срока. И если ошибешься, я без сомнений прострелю твою красивую головку. Но…
– Добро пожаловать в семью, Альвдис! – Цицеро довольно смеется, поворачиваясь.
– Это не совсем семья, – Тиерсен качает головой, – но я напишу тебе список дел и обязанностей. Мы пока только обживаем дом, и у нас много работы. Не считая основной… Ладно, давай поговорим об этом с утра. Сегодня ты наверняка устала, – он видит, как Альвдис легко разморило после ужина. – Пойдем, выберем тебе спальню. Правда, лучше какую подальше. Цицеро иногда… кричит по ночам, не уверен, что ты захочешь это слышать, – маленький итальянец снова фыркает и не выдерживает, смеется открыто.
– Не только Цицеро! Тиерсен…
– Это неважно. Пойдем, – это выглядит странно, но Тиерсен не уверен, что именно сейчас стоит говорить о некоторых особенностях их отношений, а Альвдис действительно слишком устала, чтобы замечать мелкие странности. – И я знаю, что ты не уйдешь без ножа, поэтому мы пока оставим его у себя. И предупреждаю: не ищи в доме оружие и не пытайся меня убить, я очень чутко и мало сплю. Если доживешь до утра – считай, что первую ступень испытательного срока прошла, – говорит он, идя по коридору, напоминая, где находится ванная.
Альвдис, в общем-то, все равно, где спать, и она соглашается на первую попавшуюся спальню. Тиерсен извиняется за грязь, но она только машет рукой и снимает пыльное покрывало, пока он ходит за бельем. Альвдис с наслаждением раздевается, стоит Тиерсену пожелать ей спокойной ночи и закрыть дверь, и вытягивается на чистой постели, думая еще потянуть этот странный день, оглядывая комнату, но засыпает почти мгновенно.
Тиерсен возвращается в спальню, куда Цицеро уже перебрался с кухни, с невозмутимым видом заняв кресло в ожидании, и сразу закуривает, опираясь поясницей на комод. Они уже поговорили немного наедине, и Тиерсен высказал вкратце свои претензии, но его еще гложет чувство беспокойства, хотя, пожалуй, больше говорить об этом он не хочет. Но и для того, чтобы просто лечь в постель, он чувствует себя слишком некомфортно.
Цицеро скоро надоедает играть в гляделки.
– Если Тиерсен собирается стоять и укоризненно молчать, Цицеро может поспать пока, – он поднимается и стягивает рубашку. И Тиерсен непроизвольно сжимает пальцы на сигарете, когда видит темные синяки у него на боку и правой стороне груди. На руку Альвдис ему, по правде, совершенно плевать, но он никогда не видел на Цицеро… чужих следов.
– Она сделала тебе больно, – негромко говорит Тиерсен, подходя. Глаза у него горят совсем черным.
– Что? – Цицеро недоуменно следит за его взглядом. – А, это! Это не больно, Тиерсен! – он усмехается так, будто говорит с ребенком. – Цицеро бывало по-настоящему больно, и это не больно.
– Неважно, она оставила… это, – Тиерсен обводит кончиками пальцев контуры темных пятен, затягиваясь и выдыхая дым в сторону, не отрывая от них взгляда.
– Щекотно! – Цицеро передергивает плечами и шагает назад, довольно падая на кровать.
– Никто не имеет права оставлять на тебе следы, – Тиерсен замирает на секунду и наклоняется, касаясь губами синяка на ребрах. – Запомни это, пожалуйста.
– А Тиерсен? – Цицеро приподнимается на локтях и отводит его руку с сигаретой, морщась. Вопрос шутлив и совсем немного серьезен: на совести Тиерсена выбрать, говорят они о сексе или о том, как он сорвался те несколько раз.
– Тиерсен тоже не имеет. Не такие, – тот качает головой и, игнорируя Цицеро, снова затягивается и выдыхает горячо дым по коже. И целует каждый синяк сухими губами, пока Цицеро внимательно и как-то странно смотрит на него.
– Вечерняя молитва? – он спрашивает негромко, когда Тиерсен заканчивает свой странный ритуал и поднимается затушить сигарету.
– Конечно, – тот берет зажигалку и возвращается скоро, раздевшись. Цицеро уже обустроил свой небольшой иконостас и над этой кроватью, и Тиерсен не возражает. Он продолжает верить, даже несмотря на то, что все его проблемы сейчас связаны с этой верой.
Они зажигают свечи и интимно смыкают руки, становясь на колени на постели. Словно дети. И Богоматерь смотрит на них с тихой нежностью, не меняя взгляд, как и положено недвижному лику на иконе, когда слова шепотом на разных языках сливаются в одну горячую молитву.
Альвдис просыпается довольно рано, но чувствует себя потрясающе выспавшейся, потягиваясь на постели. Позвоночник мягко хрустит, и от потягивания проходит томно по всем расслабившимся мышцам. Перевязанная рука еще болит, но Альвдис шевелит ей на пробу и решает, что через пару недель она заживет совсем. Даже если трещина в кости, ей не привыкать.
