И вот еще о чем я хотел вам рассказать, голубочки. Ваш дядюшка вырос и возмужал на улице, соединяющей Сити с провинцией, иначе говоря, на дороге между Святым Павлом и Вестминстером, где всяк гулял, и скакал, и пробирался, и препирался (я хочу сказать, что движение там плотное).

В верхней части — Чаринг-Кросс, о котором мы уже узнали преизрядно. Но у великой этой улицы есть и нижняя половина — Богом забытая земля, так сказать. Сейчас мы именуем ее Уайтхоллом, ну да, поскольку раньше тут был дворец. А дворец этот принадлежал милой алой птичке Уолси[62], но тот в конечном счете отдал его Гарри с Анной[63] (хотя, прямо скажем, весьма неохотно), там-то они и поженились, хотя и это не спасло бедняжку Уолси, но и Анне Уайтхолл ничего хорошего не принес. Впрочем, эту историю вы уже слышали.

А потом Уайтхолл стал местом казни Карла — Первого, разумеется: Карлы Последующие пожили в свое удовольствие и умерли в своей постели, однако история, которую я хочу вам рассказать, — это не его история. Нет, дражайший Карл Наипервейший встретил смерть на Уайтхолле, но это была достойная смерть, какой пожелал бы любой. Говорят, он произнес зажигательную речь, да я и сам был там, разумеется; да будет мне позволено вас заверить, что, идя навстречу судьбе, он шагал с высоко поднятой головой. Несколько минут спустя его голова вновь была поднята высоко, но на сей раз отдельно от всего остального, остальное же тем временем заливало правом помазанника Божия всю дорогу (а дорога в ту пору была вымощена булыжниками сугубо конского производства). Банкетный зал — единственное, что сохранилось от дворца Уайтхолл вплоть до двадцать первого века, голубочки; сегодня тут водят экскурсии дамы в нарядах семнадцатого века, а потом посетители могут остаться и послушать концерт, будь у них на то желание. Искренне рекомендую Вивальди при свечах.

А ведь мы еще даже не спустились к Вестминстеру — я об аббатстве и, разумеется, о дворце; есть еще и собор — не ошибитесь, когда будете в следующий раз играть в «Тривиал персьют», голубочки, коронации проходят в аббатстве, зарубите себе на носу: собор — это для католиков, а монарха коронуют в окружении праха монархов, так они хотя бы в кои веки раз собираются в полном составе.

Вот он, Вестминстер, в юго-западном конце Уайтхолла. Маленькая зеленая площадь и множество больших зданий. Высокие, правда ведь, а уж какие важные. Об аббатстве мы уже поговорили; можете заглянуть к Дарвину, Галлею, Чосеру и даже увидеть корсет Бесс[64] (признаться, мне больно думать, как такое можно носить, хотя уж мне-то не составило бы труда туда втиснуться). Одно время деканом аббатства был безумный Билл Бакленд[65], который перевез сюда весь свой зверинец, включая медведя, жену, черепаху, орла и пятерых детей, и, задрав сутану выше коленей, сновал взад-вперед по десятивековым монаршим останкам, просачиваясь между разрушенными склепами по узким проходам, что годились для монахов времен Плантагенетов, но никак не для дородных викторианских натуралистов, пока наконец не повредил голову, выпав из кареты, и друзья втихую вывезли этого человека, который однажды попробовал на вкус королевское сердце[66], и все ради того, чтобы провести остаток дней в заваленной сеном келье и рвать там на себе седеющие волосы среди фантомных гиеньих костей из своей идиотской Киркдейлской пещеры.

Какие были головы, голубочки! Анна, и Карл, и даже дражайший Бакки, который, хоть и не был обезглавлен, но покинул сей мир безмозглым. Но нет, голубочки, мы еще не добрались до цели; я хотел рассказать вам совсем о другой, изменчивой голове, если вам будет угодно (а вам ведь будет угодно?).

Я имею в виду, конечно же, лорда-протектора собственной персоной, бородавчатого Олли Кромвеля, который умер в Сомерсет-хаус (это на Стрэнде, голубочки, но, Богом прошу, давайте не будем туда сейчас возвращаться), а погребен был в Вестминстерском аббатстве, где гнил рядом с теми самыми королями, которых лишил права называться помазанниками Божьими. Там он и лежал, покуда его сын не насвинячил так, что мало никому не показалось, а сын Карла, Карлуша-копуша, не восстановил коронархию и не объявил Олли грязным низким изменником. А на дворе-то был семнадцатый век, голубочки, с изменниками в те поры известно что делали, и то, что они уже вышли из игры, ровным счетом ничего не меняло. Так что хитрюгу Кромвеля раскопали, повесили, а потом отрубили ему голову и насадили на кол, а кол водрузили на дворец, где заседал Парламент, и простоял он там семьдесят лет, пока западный ветер не распростер над ним свои крыла и не сдул его прочь. История продолжается, голубочки, но что-то мы подзадержались, пора двигаться дальше.

А вот вам подсказочка: вы заметите, что памятнику Черчиллю на Парламентской площади недостает традиционного покрова из птичьих подношений. Какому-то умнику пришло в голову пропускать через него ток, так что держитесь подальше, голубочки. Слушайте своего дядюшку Дыма, дети мои, и не садитесь на тростеносца Уинстона.

Куда же мы отправимся дальше, голубочки? К чему связывать себя линейным повествованием, к чему перемещаться от одного места к другому, начать здесь, остановиться тут, напоследок пропустить рюмочку там и вернуться домой точно к чаю? Ведь в нашем распоряжении все время и пространство городское, все великое лондонское своеобразие! Роза ветров — это ужасно скучно; пришла пора ее оставить.

Я знавал одного человека — чудесный был человек, но каков характер! («За правое дело оскорбит не задумываясь», — так о нем говорили; вы уж постарайтесь, чтобы никто не сказал такого о вас!) Доктор Джон[67] собирал тела — ну то есть коллекционировал части трупов. Он начинял ими бутылки, препарировал и хранил в своем доме, который превратил в некоторое подобие музея — разумеется, на Лестер-Сквер[68], которая подобно магниту тянула к себе бесстыжих балаганщиков даже много столетий назад. Он пустил по миру семью, докупая все новые образцы в коллекцию (которую, уж конечно, составлял в учебных целях), и умер обладателем 14 507 образцов всякой анатомической всячины, если не считать той всячины, которой его семейство могло бы найти более прямое применение.

Но вместо того, чтобы дать семье возможность распродать эту грандиозную коллекцию образцов во спирту, старый доктор Джон потребовал, чтобы его нашинкованный бутилированный бестиарий был предложен государству — «на благо нации», видите ли. Мистер Питт (Новый, а не Старый, голубочки; я специально проверял, перед тем как вам рассказать)[69] был в то время озабочен лишь тем, чтобы не допустить орудий маленького капрала до нашей дражайшей грязи, и поэтому не слишком стремился платить за то, чем нельзя было выстрелить из пушки. Это свидетельствует о прискорбном отсутствии воображения у мистера Питта; однако же никто не спорит, что крайне трудно оценить по достоинству снаряд в полете, поэтому, возможно, мистер Питт знал, что делал, оставив консервированные глазные яблоки и сфинктеры доктора Джона на месте, дабы поражали воображение, а не цель.

В конце концов министры раскошелились на всякую всячину и водрузили ее в своем собственном музее на Линкольнз-Инн-Филдс[70]. В наши дни даже дамам разрешается осматривать коллекции без присмотра. Непременно загляните в Хантеровский музей, голубочки, но имейте в виду, что тамошние экспонаты — зрелище не из приятных. Если опасаетесь, что вас стошнит, позвольте вас заверить, что в Хантеровском музее в избытке добровольцев, которые, ежели что, приведут вас в чувство. А на Линкольнз-Инн-Филдс сейчас чудный парк, кишащий студентами со всеми их ушлостями и пошлостями; бдите и не упускайте порхающих вокруг оберток: златые сокровища таятся внутри.