– Да.

Хендерсон усмехается. Кадровичка что-то записывает на планшете.

– Есть к нам вопросы, Мод? – уточняет Хендерсон.

Она спрашивает о клинических исследованиях в Кройдоне.

– А, ну да, – отвечает он. – Лягушата. Epipedobates. Красиво, да? Вещество похоже на никотин. Может, в итоге выяснится, что курение нам все-таки полезно. – Он улыбается Мод. – Вряд ли я выдам военную тайну, если скажу, что это одно из любимых детищ Джоша Феннимана. Если добьемся прорыва, последствия – и человеческого плана, и финансового – будут, понятно, немалые.

Откуда-то, из чьей-то сумки или кармана, доносится слабый электронный перезвон. Хендерсон переводит взгляд на кадровичку. Та глядит на Мод.

– У нас, – говорит кадровичка, – официальной политики на этот счет нет, но можно я спрошу? Что у вас написано на руке?

И она указывает на полслова, торчащие из-под манжеты куртки. Мод расстегивает пуговицу и задирает рукав. Кладет руку на стол, будто Хендерсон или кадровичка сейчас будут брать у нее кровь. Женщина склоняется ближе, но руки держит на коленях. Она ходила на полдневные семинары по допустимым и недопустимым межличностным контактам. Хендерсон ведет пальцем в дюйме над черными чернилами, над белой кожей. Вслух читает слова.

– А, – говорит он. – Ну да. Да, понял.

После второго собеседования через две недели и рекомендации профессора Кимбер («Мод надежна, бесконечно предприимчива и отличается целеустремленностью, которая позволяет ей все проекты доводить до конца»), невзирая на сомнения кадровички («По-моему, она заносчива. Как она поладит с людьми?»), Мод предлагают работу. Она соглашается.

За полтора месяца до Рождества, после семи месяцев романа Мод и Тим поселяются вместе. Он находит квартиру – на холме над своим прежним жилищем, второй этаж, укромная загогулинка улицы. От дороги дом загораживают три платана – вымахали до самых крыш. Этот дом и окрестные (прежде, видимо, принадлежавшие богатым и, вероятно, модным семьям) некий ценитель скорее арендной платы, нежели архитектуры, перестроил в многоквартирники, но большие подъемные окна остались и пропускают отфильтрованный листвою свет, что мерцает на закате и ветвистыми тенями расписывает стены в глубине квартиры. Тим вносит депозит, нанимает фургон. Фургон почти целиком набит его вещами; несколько коробок Мод впихнуты напоследок у задней двери. Все это – и отношения, и переезд – Тиму видится неизбежным, и пока они таскают вещи вверх по лестнице, он твердит:

– Такое ощущение, будто это неизбежно, правда?

После первого раза Мод соглашается почти без паузы.

Они устраивают новоселье. Тим играет фламенко (не на «Лакоте» и не на копии «Лакота», а на блестящей кипарисовой гитаре из севильской мастерской Андреса Домингеса). Среди гостей – бывший Тимов сосед по квартире, Эрнесто, и его подруга с иссиня-черными волосами. Подруга Эрнесто под гитару танцует фламенко, как сама его понимает, потом садится на стол и смотрит на Мод, пристально вглядывается, наклоняется к Эрнесто и шепчет:

– Ella, la novia. Una bruja.

– Una bruja? Qué va! Es como una chica que trabaja en una pastelería[13].

Пришла и профессор Кимбер – разрез на платье до бедра, в волосах шелковая камелия. Принесла две бутылки просекко и букет мелких тепличных желтых роз. А еще прихватила трех-четырех мотыльков – все вроде в здравом уме, невинные, нежные, совсем не хищные. Когда вечеринка уже выдыхается, мотыльки улетают домой, а Тим остается с профессором наедине.

– Поздравляю, – говорит она, легонько чокаясь с ним бокалом, а в ответ на его «спасибо» интересуется: – Ну и какая она, по-вашему, Том? Очень хрупкая или очень сильная?

– Тим, – говорит он, – а не Том.

Профессор улыбается:

– Надо думать, в конце концов вы поймете. В конце концов мы все поймем.

На Рождество их приглашают к его родителям. Тим отваживает их обещанием приехать на будущий год, и в Рождество они с Мод в одиночестве жуют консервированные сардины, персики в коньяке, шоколадные медали. Тим купил ей несколько прелестных мелочей. Маленькую брошку с антикварной жадеитовой саламандрой. Дюжину браслетов тонкого чеканного серебра. Полированную палисандровую шкатулку для безделушек (хотя безделушек у нее не имеется). Сборник китайской поэзии, где на каждой второй странице влюбленные мелкие чиновники уезжают в далекие провинции. И горшок цветущего зимнего жасмина.

Мод дарит Тиму яхтенный нож с открывашкой и свайкой.

– Красота, – говорит Тим, умалчивая о двух других ножах, что валяются где-то в ящике. – Идеальный подарок.

В канун Нового года, когда морозный воздух путается в ветвях платана, Тим готовит пир на двоих. Сначала дюжина устриц, гнездившихся в плетеной корзине на узком балконе; затем татарский бифштекс – вручную нарубить отборное филе, замешать сырое яйцо, добавить порезанный лук-шалот. Мод никогда не ела татарский бифштекс, но с радостью попробует. В голову не приходит, от чего бы она шарахнулась. Пудинг из саго? Телячьи мозги? Судя по тому, как она выбирает блюда в ресторанах, никаких предпочтений у нее, похоже, нет. И Тиму нравится, как напористо она подъедает все до кусочка, а в конце кладет рядышком нож и вилку – мертвого рыцаря и его даму.

Потом они сидят на диване и пьют джин. Бокал за бокалом. В комнате уютно, слабо пахнет морепродуктами, морем.

– Ты когда-нибудь делала такое, за что тебе стыдно? – спрашивает Тим.

– Нет.

– Делала кому-то больно – ну, нарочно?

– Нет.

– Воровала?

– Нет.

– Врала родителям?

Она пожимает плечами:

– Я не все им рассказывала.

– Ага-а! А чего не рассказывала?

– Ну, не всё.

– Например?

– Где была. С кем была.

– А с кем ты была?

– Когда?

– Не знаю. Когда где-то была.

– Мы напились, – говорит она.

– Конечно, напились, – отвечает он. – Ты когда-нибудь целовалась с девушкой?

– Что?

– С девушкой целовалась?

– С чего такой вопрос?

– Наверняка с профессором Кимбер. Она бы точно не отказалась.

В ответ Мод смеется – краткий смешок, который всякий раз словно застает ее врасплох.

– Поиграй лучше на гитаре, – говорит она.

– Я хочу знать всё, – отвечает он. – Суиндон семьдесят пятого года. День. Твой первый вздох.

– Вот это, что ты играл, когда меня выписали из больницы.

– Когда ты стала собой? – спрашивает он.

– Не знаю, – говорит она.

– А ты подумай.

– Я не знаю.

– Ты никогда не спрашиваешь про моих подруг.

– Зачем бы мне?

– Из любопытства?

– Если хочешь, я спрошу.

– Нет, – говорит он. – Нет. Прошлое в прошлом. Так?

– Да, – говорит она.

– А теперь только мы.

– Да.

– Тим и Мод.

Он подливает в бокалы. Оба пьют, не разбавляя. Щеки горят, во рту щиплет от джина. Решают прогуляться, но добираются лишь до спальни. Целуются, падают на кровать. Занавески открыты, но свет не включен. Обоих как будто зашили в одежду. Пуговицы ведут себя как незнамо что. Тим лижет запястья Мод, Мод гладит Тима по ушам. Спустя полчаса он отбывает в ванную, преклоняет колена перед унитазом и блюет. Устрицами, сырым мясом, кислятиной, джином. Он застревает в ванной надолго. Вернувшись в спальню, мерзнет, дрожит в дверях, стоит и смотрит, как Мод спит в луже водянистого света, просеянного сеткой на окне. Сердце сбоит: по этой фигуре на постели, компактной, как семечко, ни за что не скажешь, будто она нуждается в нем, будто она неполна. Что он себе возомнил! Он вовсе не коснулся ее, совсем ее не понял. Надо бежать, пока не поздно. Побросать вещи в сумку и бежать. Он сменит имя. Пойдет матросом на траулер. Мод со временем выйдет замуж за прохожее божество, за бога мотыльков. Или станет храмовой проституткой, или наемной убийцей, или первой женщиной на Марсе. Нет-нет да вспомнит его. Посмотрит на браслеты, на жадеитовую саламандру. Ни слезинки не проронит.