Святый Боже, Иисусе, благотворной дланью своей исцели эту женщину!

День второй на работе, и Мод едет в Кройдон. Там семинар, очередной семинар, посвященный побочным эффектам – теме, которую никак не удается окончательно закрыть, в Орландо уже нервничают. Предположительно феннидин/эпибатидин действует на холинорецепторы, но неясно, на что еще он может действовать, что еще стимулируется, высвобождается. На экране им показывают цветные слайды позитронно-эмиссионной томографии головного мозга. На одном слайде (номер двенадцать, немолодая женщина) – тень, похожая на летящую птицу.

В перерыве на кофе к Мод подходит какой-то мужчина, наклоняется и говорит:

– Надеюсь, «Фенниман» не морочит нам голову. Надеюсь, они правда намерены довести дело до конца. Стыдно будет, черт возьми, не доделать…

Его прерывает, стучит по локтю женщина, коллега, а потом, когда ему объясняют, он сникает, на Мод не смотрит, вертит ручку в пальцах.

Середина декабря: с высоких широт нисходит холод. По утрам Мод отскабливает наледь с ветрового стекла, включает двигатель, а сама идет варить кофе. Нельзя сказать, что кухня неопрятна. Мод не громоздит грязные тарелки, не забывает изредка подметать. Нельзя сказать, что кухня неопрятна, но она переменилась – как кольцо, которое больше не носят, или тропа, где больше никто не ходит – никто, кроме нее. Мод проверяет сумку – все ли взяла. Смотрит – добрую минуту – на радионяню. Как-то утром (обледенели язычки травы, и ягоды шиповника, и культи срезанной кукурузы, и стальные перекладины ворот в поле) она проезжает машину, которая свернула с дороги, вскарабкалась на обочину и застряла в изгороди. Мод притормаживает – у машины стоит человек с шарфом на голове. Он словно явился из 1200 года. Кривится, кричит что-то неразборчивое, машет, чтоб ехала себе дальше.

И в конце этого сезона, этих трехнедельных воздушных кульбитов, о которых пишут газеты, она приезжает домой, а передняя дверь открыта. Давно стемнело, ни луны, ни света в доме. Мод окликает, потом шагает через порог, обходит весь дом, заглядывает почти во все комнаты. Гитарная кладовка в гостевой открыта и пуста. Мод идет вниз. Кто-то стучится, деликатно, но настойчиво. Соседи, Майкл и Сара. У Майкла фонарик. Оба в темных флисках, черных или синих.

– У тебя все нормально? – спрашивает Майкл.

– Мы ужасно волновались, – говорит Сара.

– Не знали, что делать, – говорит Майкл. – Хотели позвонить, но не знали кому. Думали пожарных вызывать.

Они выжидательно молчат, а сообразив, что она не понимает, о чем речь, объясняют, перебрасывая недосказанную историю друг другу.

Оба на два дня взяли больничный, у них этот тошнотный вирус, с которым все мучаются. Где-то в полчетвертого – они заметили, потому что смотрели телевизор, а передача заканчивается в полчетвертого, – подъехала машина, хлопнула дверца, они выглянули, а к коттеджу идет Тим. C костылем, один. Они ничего такого не подумали, но потом из кухни увидели, как он идет в сад. И несет гитару, и вот это было странно, холодно же, и темнеет, зачем бы ему играть на холоде? Но он не стал играть, положил гитару на траву, ушел в дом, вернулся с другой гитарой, положил рядом с первой, опять ушел. Они не поняли, что это он такое делает, но занервничали. Три или четыре гитары – и они же знают, что гитары хорошие, прекрасные гитары, очень дорогие – лежат себе на траве. А потом все случилось мгновенно. Он эти гитары чем-то полил, чиркнул спичкой. Получился как будто взрыв. Ну, правда взрыв. Пламя с Тима ростом, Тим шарахнулся и чуть не упал. А потом стоял и смотрел, как догорает костер. После этого ушел в дом, а через пару минут они опять услышали машину.

– Мы всё понимаем, мы сочувствуем, – говорит Майкл. – Мы просто волнуемся.

– Мы волнуемся, что будет пожар, – говорит Сара.

– Пожарникам, – говорит Майкл, – сюда ехать минут двадцать минимум. Даже, наверное, полчаса.

Мод еще не слыхала, чтоб они столько разговаривали. Вроде немногословные люди, по жизни шли почти безмолвно. Очевидно, впечатление было ложное. Внутри у них целая куча слов – только и ждут событий и тогда изливаются. Мод благодарит обоих и закрывает дверь. На подоконнике в кухне лежит фонарик. Мод включает его и шагает в проход между кухней и керосиновым баком. Задний садик невелик. Лоскут земли, грядки в глубине, от соседей отделен низкой стенкой красного кирпича, от улицы – буковой изгородью. Костер – кострище – на лужайке у качелей. Угли еще тлеют, еще испускают тепло, пахнут горючим. Мод с фонариком садится на корточки, выуживает из пепла головку грифа, протирает большим пальцем – проступает закопченная инкрустация с ромбами и звездами, дерево теплое, как рука. Кладет ее обратно, в пепел, к перекрученным струнам, обугленным порожкам и колкам, к обломкам.

В доме мигает автоответчик. Сообщение от Тимовой матери: «Мод, Тим у тебя? Ты его видела? Он взял машину. Коробка-автомат, он сможет вести. Если увидишь его, позвони, пожалуйста, срочно».

Затем другое сообщение, усталое: «Вернулся. Будь добра, позвони. По-моему, нам надо хотя бы поговорить. Пора уже как-то разобраться. Понять, как жить дальше».

Она не предупреждает их, что приедет. Или не предупреждает себя, что поедет. Суббота, час послеобеденный. Она едет под настырным деревенским дождем, паркуется во дворе. Собаки выбегают поздороваться. Под дождем провожают ее до двери. Там висит колокольчик из старого стремени, но в него никогда не звонят. Мод заходит в комнату, где вощеные куртки, хрустальная ваза с патронами для дробовика. В кухне тучная тетка, жена Слэда, рубит мясо ножом с костяной рукоятью – лезвие длиной с полруки Мод. Миссис Слэд никогда не питала к Мод нежных чувств, но она и вообще нежных чувств не питала ни к кому, кроме Магнуса, который обращался с ней как с рабыней, как с невольницей раба. Миссис Рэтбоун прилегла, объявляет тетка. Мистер Рэтбоун у себя в мастерской и не скажет спасибо, если его обеспокоят.

– А Тим?

– У себя.

– Наверху?

– Как он туда заберется? – говорит миссис Слэд. – Он в маленькой комнате. Возле музыкальной.

Мод ее благодарит. Не сообщает, что Тим забирался по лестнице в коттедже, прекрасно забирался и при этом вещи вниз сносил. Мод выходит из кухни, через утреннюю гостиную, а оттуда по короткому коридору без окон – в музыкальную комнату. Дождливый свет на поблекшем ковре, на исцарапанной черноте скрипичных футляров, на стекле напольных часов. На фортепиано шеренгой вполоборота, точно солнечные батареи, выстроились фотографии. Дети стоят на коленках под рождественской елкой. Дети в школьных мундирах, с аккуратными проборами. Дети с собаками, дети сидят на коленях у родителей. Знакомая картина, их тут минимум три поколения – дети, что улыбаются в камеру или застигнуты во временной прорехе между одним шагом и другим, одним жестом и другим, руки раскинуты, кисти размыты до воздушности.

Слева от фортепиано дверь. Из-за двери – тихий женский голос.

Мод стучится и входит. Тим в кровати, в односпальной кровати с деревянными ножками на колесиках – может, детской. Рядом на стуле Белла, у Беллы в руках книга. На Белле светло-серое кашемировое платье-водолазка, волосы зачесаны назад и перехвачены потускневшей серебряной заколкой.

– Привет, Мод, – говорит Белла. – Хочешь поговорить с Тимом? Он, боюсь, немножко сонный. Тяжкая выдалась ночь.

Белла, видимо, тоже устала, под глазами бледные тени, будто она самоотверженно делит с Тимом бремя тяжких ночей. Она встает, кладет книгу на стул, мельком улыбается Тиму и выходит.

Тим подтянул одеяло до горла. На Мод не смотрит. Или вообще никуда не смотрит. На круглом столике под окном всякие лекарства. Одно из них, судя по названию, бензодиазепин. Если б Мод захотела, могла бы перечислить Тиму, какие ферменты это лекарство перерабатывают. Могла бы продекламировать список, как стихотворные строки.