Тим показывает Мод то и се.

– Я даже не знаю, сколько это все стоит, – говорит он.

Громоздкие викторианские украшения. Миниатюра с ладонь, приписываемая Озайасу Хамфри[8], – портрет рыжеволосой девушки. Первое издание «Белой птички» Дж. М. Барри[9] (с посвящением «прелестной малютке Лилли Рэтбоун»). Папка с акварельными набросками Альфреда Даунинга Фриппа[10] – в основном дети у моря. Заводной граммофон, револьвер уэбли, с которым кто-то из предков побывал во второй битве при Ипре. Резная ритуальная маска из какой-то Центральной Африки, темное лакированное дерево – артефакт словно глаголет на мертвом или навеки утраченном языке, но сам не мертв, отнюдь не мертв. Тим прикладывает маску к лицу, помахивает револьвером.

– К тебе или ко мне? – говорит он, из-под дерева глухо.

На низкой полке в сморщенном буром футляре – гитара. Тим достает ее и, секунду помявшись, вручает Мод.

«Lacôte, Luthier, Paris 1842. Breveté Du Roi»[11]. Гитара в почти безупречном состоянии. Внезапно легка, плавуча. Вокруг розетки – черепаховый узор, инкрустация золотом и жемчугом. Мод возвращает гитару Тиму. Тот садится на табурет и принимается настраивать на слух.

– Старые гитары, – говорит он, – необязательно лучше с возрастом. Большинство уже не строят. А вот эта – другое дело. – Он пробегает пальцами по струнам, берет аккорд, подкручивает колки. Начинает что-то играть – какой-то танец, пятнадцать-двадцать тактов. – Акустика здесь ни к черту, – говорит он. – Но ты поняла.

А у нее дома – у ее родителей – ламинатор, телевизор, материно обручальное кольцо. Расписные тарелки на стене в гостиной. Книжки в мягких обложках.

– Почему она лежит здесь? – спрашивает Мод. – Это как купить яхту и не спускать ее на воду.

– Она немногим дешевле яхты, – отвечает Тим. – А украсть гораздо проще.

Прячет гитару в футляр, ставит футляр на полку, оборачивается – а Мод так глядит на африканскую маску, словно маска глядит на нее в ответ. Тим ничего подобного раньше не видел. Он не станет об этом думать.

Сокровищница снова заперта, запечатана, вновь включена сигнализация, и они вдвоем крадутся по дому. Свет горит не везде, час поздний. Вокруг ни души. Тим открывает двери, показывает Мод пустые комнаты. В каждой свой запах. В салоне – дорогая кожа и цветы; в малом салоне – последний огонь прошлой зимы в камине. Кабинет пахнет спящей псиной. Музыкальная комната – пчелиным воском, втертым в черное дерево фортепиано. Все сплошь уставлено фотографиями детей и собак. Кажется, Тим и Мод ложатся последними, одни во всем доме не спят, но наверху, когда она с несессером отыскивает ближайшую ванную, там горит свет и течет вода в душе. Мод сидит на приступке под дверью напротив и ждет. Душ выключается, и минуту спустя из ванной выходит Магнус с полотенцем на бедрах. За ужином, подливая Мод в бокал хорошее вино, он рассказал – тоном, каким в иных обстоятельствах передают секретные финансовые сведения:

– У нас такая семейка – все или ничего. Мы тут пленных не берем.

Теперь же, увидев Мод на приступке, он улыбается, сдергивает полотенце, потом снова медленно в него заворачивается и шлепает прочь по коридору.

– Спокойной ночи, – окликает он через плечо. – Смешная девчонка.

В голубой, в китайской комнате в час ночи Тим горбится над Мод, будто споткнулся, будто ждет, что его сейчас высекут. Раз в несколько секунд в остервенении делает тряский выпад, погружается в нее, слегка отступает. Пять недель они любовники. Всякий раз Тим хочет довести ее до исступления и всякий раз доходит до исступления сам. Ахи, придушенные вскрики – это все он. У Мод лишь чуть-чуть густеет дыхание. А с другими мужчинами она кричала? Он психует: вдруг он делает что-то не то? Может, тут нужен, к примеру, бешеный натиск, а не этот неспешный переменный секс, который теперь, когда Тиму двадцать шесть, похоже, сложился в его сексуальный нрав, его сексуальную судьбу.

Он не пересказал Мод, что профессор Кимбер говорила в палате про вьющихся мотыльков. Сам не понимает, много ли хочет знать. Мод их не поощряла – это значит, не откликалась? Или это значит, что поощрять было незачем, что им хватало Мод самой по себе? Есть в ней это свойство, которому Тим пока не подобрал названия, но кроется оно, похоже, в ее взгляде – нечто не прорисованное, ранимое, подспудно бесстыжее; не исключено, что всяким другим людям, кому достанет прямодушия, достанет смелости, оно намекает, что Мод попросту ляжет – и пожалуйста, пусть они делают что хотят.

Что он отыскал? Кого отыскал? Мудро ли ее любить?

Тьма в комнате не беспросветна. Из коридора под дверь сочится электричество, и в воздухе разбросаны огоньки – излучение летних ночей, точно море фосфоресцирует. Глаза у Мод закрыты, руки покойно закинуты за голову. Sauve qui peut – прямоугольник теней на бледно мерцающем предплечье.

Тим меняет ритм. Старая кровать дребезжит. Что любопытно, все это отчасти напоминает детскую игру. Он целует Мод в шею, и она подается к нему бедрами. Чересчур. На нем презерватив, но он чувствует, как ее затопляет, добивает до самого ее кровотока, затопляет ее. Он лицом тычется ей в плечо и ненадолго слепнет, стирается. На краткие отрадные мгновения всему миру опора – лишь чириканье ночной птицы в зарослях у ручья. Затем комната складывается вновь. Мод просовывает руку между ними, касается ободка презерватива. Это значит – за последний месяц они научились читать сексуальные пантомимы друг друга, – что надо выйти из нее, и поаккуратнее. Тим встает на колени. Она перекатывается и садится на краю постели. Так и сидит, глядя в незанавешенное окно, затем ребрами ладоней отирает пот из-под грудей.

Ночной переход на университетской яхте до Иль-де-Бреа. Двадцать четыре часа, если ветер попутный, курс как можно южнее, поперек морских путей, подойти к маякам Паон или Эо-де-Бреа, пробраться меж течений.

Их шестеро – трое юношей, три девушки. Опытом практически неразличимы, хотя кое-кому, как Мод, понятнее про шлюпки, чем про яхты, проще работать с парусами и ветром, чем прокладывать курс и расчислять кривые приливов. Согласно правилам клуба, они (в бристольском пабе) назначили капитана. Выбирали голосованием, на сигаретных бумажках написали имена, бумажки свернули и кинули в чистую пепельницу. Тим выиграл, получив на один голос больше прочих, и пообещал сечь всех за малейшие нарушения дисциплины. Мод получила два голоса, один из них Тимов. А она за него голосовала? Он знает, что за него не голосовали двое, и ему проще считать, что ее среди них не было.

Они отчаливают поутру с отливом. Ветер западный, три-четыре балла, яхта движется величаво, крена как раз хватает, чтобы карандаш на штурманском столике медленно скатывался в сторону подветренного борта. На выходе из убежища залива яхту встречают поперечные течения, на полях зеленой воды – щетина коротких волн, и они мелко трясут корпус, плюются брызгами, что темнеют на деревянной палубе. Но это простейший переход, наиприятнейший. Летний воздух, тень яхты черным шелком струится под самой поверхностью воды, команда свежа, свежелика, прогноз превосходный. После обеда ветер сдвигается к югу. Приходит шквал с дождем, и они наблюдают его приближение за много миль, а после вся лодка блестит и истекает влагой. Англия исчезает в мути за кормой, а когда непогоду сдувает прочь, снова проступает замечательно четкой зеленью.

В последний час дневного света они готовят на ужин chili con carne (одинокому вегетарианцу достается chili sin carne[12]), выпивают по бокалу вина, кружками глотают кофе. Включают навигационные огни и заступают на вахту. Еще через час они окажутся на морских путях, где ходят суда водоизмещением пятьдесят тысяч тонн, сто тысяч, и некоторые так быстроходны, что огни на далеком горизонте могут надвинуться на яхту через каких-то пятнадцать минут. По слухам общеизвестно, что суда эти ходят вслепую или почти вслепую, разве что кто-нибудь дремлет на полутемном мостике в шестидесяти метрах над водой.