Мальчик ждет ее на пляже. Вбегает в прибой, хватает лодку, забирает себе.

– Нельзя ее брать! – кричит он. – Isso não te pertence![52] – Голос придушенный. Вот-вот разрыдается.

– Ты же устал, – отвечает Мод.

– Она не твоя! – кричит он. Хватает холщовое ведро и швыряет на пляж, раскидывая содержимое. Мод огибает нос лодки, подходит к мальчику.

– Прости, – говорит она.

Он сверлит ее взглядом, опускает голову.

– Она не твоя, – бормочет он.

Она вынимает из лодки другое ведро, вынимает парусный чехол, кладет на песок и на корточках собирает то, что выпало. Крики выманили на пляж детей, с церковного крыльца смотрит Джессика. Близко никто не подходит – а потом один ломает строй и по песку бежит к Мод. Мальчик с рыжей шевелюрой, которого она нашла в карцере, в forno за церковью. Он пугливо косится на Тео, потом хватает одно ведро и следом за Мод тащит к дому. Еще трое волокут парусный чехол. Словно голову великана, которого только что истребили у них на глазах.

Вечером кино не показывают. За ужином Джессика объясняет, что солярку надо экономить. Может, посмотрим другое кино на следующей неделе; зависит от того, как они будут себя вести, станут ли слушаться. Тео не произносит ни слова, кроме благословения перед едой. Едва трапеза окончена, он уходит из-за стола. Атмосфера – в точности как в семье, где зашла в тупик родительская ссора.

Дети ложатся, а через полчаса Мод, прихватив заводной фонарь, поднимается к себе. По спальням она вместе с Джессикой не пошла. Она устала, выжата, издергана. Неужто отвыкла от менструации? Столько крови вчера было – она даже чуть не вообразила выкидыш. Она раздевается, натягивает папину рубашку, которая теперь заменяет ей ночную, и ложится на одеяло с дневником капитана Слокама. Почти все страницы склеились, а когда Мод их расклеивает, на ощупь они – как старые фальшивые деньги. Она прислоняет фонарь к изголовью и читает случайные абзацы, а мотыльки легонько чертят крыльями по чертам ее лица. «На четвертый раз мне удалось перевернуть плоскодонку, влезть в нее, поймать одно весло и направиться к берегу. Я промок насквозь и вдоволь наглотался соленой воды…»[53]

Мод кладет книгу на грудь, смотрит в потолок, а на нее оттуда смотрит домовый геккон. Есть, думает Мод, лишь это, только это. И ничего больше нет.

Кончается завод, свет тускнеет, и она ставит фонарь на пол, выключает его и завертывается в тонкое одеяло, но тут слышит, как тихонько отворяется дверь. Мод ждет – темно, не видно, кто там, – но неизвестный кто-то молчит, поэтому она садится и спрашивает – не очень-то любезно, – кто пришел.

– Это я, – тихо отвечают ей. Детский голосок, девчачий.

– Сделать, чтоб было видно?

– Да.

Мод нашаривает фонарь, заводит, поднимает (как, должно быть, капитан Слокам поднимал фонарь в грозовую ночь – посмотреть, что гремит в полурубке). В дверях Лея.

– Заходи, – говорит Мод.

Заходит Лея, а за ней две чернокожие девочки, двойняшки, которые помогали Мод встать в первый день. Сгрудились у изножья, и Мод смотрит на них, а они смотрят на нее.

– Ты здорова? – спрашивает Мод.

Лея кивает.

– Плохой сон приснился?

Лея трясет головой.

– Голодная?

– Нет, – отвечает Лея.

– Нет, – подхватывают девочки у нее из-за плеча. (Слово «голодный» знают все.)

И тут Лея – может, ее пихнули в спину – обходит кровать и встает прямо перед Мод, у ее колен. Лишь тогда Мод понимает, зачем они пришли. Она разводит руки, и Лея шагает к ней, и Мод обнимает ее секунд десять или пятнадцать. Затем подходит одна двойняшка, а в свой черед и ее сестра. После чего все трое, не сказав больше ни слова, выходят гуськом, и последняя аккуратно закрывает дверь.

Отныне таков ночной ритуал. Стук в дверь, просовывается личико самого храброго ребенка. Приходят по трое или четверо, терпеливо ждут своей очереди обниматься и тихонько уходят. Мод не рассказывает об этом Джессике, но та как-то узнаёт.

– Вы теперь мать, – говорит она, придя посидеть с Мод под манго.

– Я была матерью прежде.

– Но теперь вы их мать.

– Нет, – отвечает Мод. – У них где-то есть свои матери.

Повисает долгая пауза. Девочка растирает в пальцах рыжую землю.

– Ты, – говорит Мод. – Ты им как мать.

– Когда папа вернется, – улыбается девочка, встав на коленки, – может, вы за него выйдете.

– Думаешь, он вернется? – спрашивает Мод. В голове у нее во всех диких подробностях всплывает машина на лесной поляне.

– Конечно, – отвечает Джессика. – С чего бы ему не вернуться?

В ту ночь Мод вновь слышит эту канонаду на грани слышимости. Далекий грохот будит Мод, и она лежит, прислушивается, потом встает и идет к столу, где лежат ее часы. При открытых ставнях света хватает, чтобы разглядеть циферблат, и хотя часы тикают в своем личном часовом поясе – в Ковчеге Мод часов не встречала, – она запоминает, сколько времени, и ложится спать.

Утром она идет с Леей и козами. Спрашивает Лею про шум, сомневается, что девочка поймет, о чем речь, но та сразу кивает, смотрит на Мод и говорит:

– O trem.

– Trem… поезд?

– Да. Поезд.

– Ты его видела?

– Один раз. С папой. Он любит гулять ночью, когда прохладно.

– Это поезд, который возит людей?

Девочка показывает в небо.

– Сверху, – говорит она.

– Люди на крыше?

Лея кивает.

– А внутри?

Лея трясет головой.

– Он проходил ночью, – говорит Мод. – А в следующий раз когда пройдет?

– Не завтра, – говорит Лея, тыча козу палкой. – И не завтра завтра. И не следующее завтра. А завтра потом.

Мод выставляет руку, считает на пальцах.

– Через четыре дня?

– Четыре дня, – подтверждает Лея.

Первые два дня Мод в нерешительности. Старается смотреть на ситуацию трезво – ну, так она себе говорит. Есть, конечно, проблемы бытового толка, но ведь она – Мод Стэмп, нашли кого пугать бытом. Тогда что остается? Дети? До ее появления дети жили одни месяцами. И нельзя утверждать наверняка, что папа не вернется, хотя она больше не хочет видеть его – волшебника, престарелого танцора, человека, в чьей рубашке спит ночами. Тут есть пища, вода, кров. С определенной точки зрения, детям можно только позавидовать.

На третий день она надевает кроссовки и по тропе идет к холмам. Когда встречает детей – дети работают, дети играют, дети превращают работу в игру, и работа спорится, – они бросают свои занятия и смотрят на нее, а кое-кто подбегает, и Мод минутку беседует с ними, а потом идет дальше. Спустя четверть часа тропа начинает взбираться в гору. Слева и справа земля гола, хотя там и сям – то кожистый суккулент, то заплатка серебристой травы, то кактус (у одного на верхней ветке сидит белая птичка, и Мод принимает ее за цветок, пока он не удирает, заслышав ее шаги).

На полпути вверх по холму начинается полоса деревьев – стволы не выше Мод, кроны прихотливы и раскидисты, а среди сучьев, в хитросплетениях ветвей свою механическую песнь неустанно поют цикады. Миновав деревья, Мод выбирается на голую вершину холма и карабкается на коричного цвета скалу – оглядеть окрестности. Ни единого дома, ни одного стада, совершенно точно никакое солнце не блестит на рельсах – лишь низкие холмы, бесконечно повторяясь, катят к водянистому абрису холмов повыше – может, гор. Надо было взять бинокль, хотя вряд ли бинокль показал бы Мод что-то, помимо увеличенной пустоты.

Она поворачивает назад, по другой тропе спускается через рощу, и там, у корней дерева побольше, что вздымается над остальными желтым фонтаном, натыкается на деревянный крест и могилу, покрытую узором палой листвы. На кресте надпись, и вырезанные буквы еще четки: «Джинни Плотц 2 августа 1967 – 13 декабря 2007. Воистину преданная Знакам». Мод знала, что она, эта могила, где-то здесь, но не искала, и найти ее вот так, невзначай, – важно, хотя поди объясни почему. Она садится возле холмика. Она устала, вспотела, благодарна дереву за тень. И ей чудится, будто она запоздало повстречалась с этой женщиной, чье присутствие не совсем рассеялось в старых домах на пляже. Джинни Плотц, скончавшаяся от змеиного укуса. Джинни Плотц, которую не исцелили ни Иисус, ни папа, никто. Неоткуда узнать, что она была за женщина, хорошо ли оберегала детей. Мод даже фотографий не видела, не из чего складывать Джинни Плотц – только из одежды, из голоса на пленке, и Мод толком не помнит, что там Джинни Плотц говорила. «Что на суше-то делать будем?» Или это папа спросил, а Джинни ответила что-то про «обтекать»? Хорошо бы она была сейчас рядом, хорошо бы посидеть с ней в тени этого дерева за тихой беседой – беседой из тех, что у Мод случались так редко, но внезапно так желанны. Джинни Плотц порассказала бы про папу (и наверняка ей нашлось бы что порассказать). А Мод, когда настал бы ее черед, рассказала бы Джинни Плотц то, чего не расскажешь детям; поведала бы, к примеру, про зимнее утро, когда под дождем приехала в дом Рэтбоунов, про миссис Слэд в кухне и как Белла читала Тиму книжку с мужчиной и женщиной, танцевавшими на обложке. И как Тимов отец в кухне подкараулил ее, отвел в тесный салон. Камин, питейный стол и как виски обожгло губы. И поведала бы, что он ей сказал, и прежде чем Джинни Плотц (теперь эта мертвая женщина – подруга Мод) успела бы вскричать: «Ну какой негодяй!», прибавила бы, что сама-то не сочла, будто он совсем неправ, – отчасти он прав. Прельщало ли ее материнство? Хотела ли она стать матерью, как хотели этого другие матери – ну, такое складывалось впечатление? Если по правде, Мод ведь абсолютно устраивало, что это Тим кормит Зои, купает Зои, утешает, знает, какая у нее нынче любимая игрушка, знает, в каком ящике лежат ее зимние маечки, понимает, когда Зои устала, когда уже перебор? Ну что ж. Плохая мать. Или неважная. И, пожалуй, Мод не так уж сильно огорчена. Плохая мать, что работала с утра до ночи, ходила под парусом, любила ходить под парусом одна, любила быть одна. В то утро по дороге в школу Тим был с Зои всего лишь потому, что Тим был с Зои почти всегда, а Мод, ее мать, не была. Но относительно прочего – дескать, она хладнокровная, ее ничто не трогает – Тимов отец ничегошеньки не понимал и больше ее с ног не собьет.