По левую руку кактусы, отдельные экземпляры – в два человеческих роста. По правую – и уже некоторое время – кусты с желтыми цветочками, а дальше заросли гуще и зеленее, голые деревья сменились широколистыми, и листья их зелеными зеркалами ловят свет.

Скорей бы убежище сумерек, прохлада ночи. Мод идет вперед, потому что вперед идет дорога, потому что чудится, будто остановиться сложнее и уж наверняка опаснее. Грунтовка впитала дневной жар, теплыми глотками жара поит Мод.

В сумерках выходят летучие мыши – юркают суматошно, не углядишь. Перед носом со стрекотом проносится жук. Мотылек размером с блюдце присаживается Мод на плечо – с каждого крыла смотрит ложный глаз. И – наконец-то! – луна плывет сквозь верхушки крон, выкатывается на просторы неба, ненадолго позеленевшего, затем перемерившего десять оттенков синевы с намеком на черноту.

Мод упрямо преследует фантазия о прибытии в городок, в город, где метро терпеливо ждет первого утреннего поезда, но фантазия эта расплывчата, как целлулоид. В остальном Мод по уши, по маковку погружена в настоящее, в рыжую пыль и лунный свет, в приливы дыхания.

А затем – внезапным ходом в игре, которую она вроде бы начала постигать, – разветвляется грунтовка. Тут Мод впервые пугается. Один рукав дороги завивается в пустошь по правую руку, другой ныряет в леса, в зелень по левую. Они одинаковой ширины. Ни столба, разумеется, ни указателя. Или, может, указатель есть – что-то прячется на мысу, расщепившем дорогу, но погружено в густую тень, и надо приблизиться – почуять, – чтобы понять. Высохшая коровья шкура на палках-опорах, длинный череп (Мод включила фонарик) проступает под кожей; преображаясь, нечто оставляет само себя позади.

Мод опять сворачивает влево – так ведь и выходят из лабиринтов, верно? Постоянно поворачивая в одну сторону? Двадцать ярдов – и она под пологом леса. Решает, что этой дорогой возвратится к берегу. Зря она потерялась, зря блуждала в пальмовых рощах, шагала по дороге, ведущей в никуда. Она думает о яхте, о том, как хочет вновь увидеть ее – эту тварь, что чуть ее не убила, тварь, что ее спасла. На месте яхта? Или уволокла якорь, отдрейфовала на глубину и болтается у берега – лодка без огней, навигационная опасность?

Мод прикидывает, сколько времени прошло после пальмовой рощи. Десять часов? Двенадцать? Она спотыкается о корни, по нескольку шагов подряд не открывает глаз. Дважды совсем сбивается с пути и заново отыскивает грунтовку (для этого подключаются определенные клетки гиппокампа).

В кронах и среди корней слышится возня мелкого зверья – лучше воображать, что зверье мелкое. Чьи-то быстрые когти взбираются по ближайшему стволу – в каком-то ярде! Затем дорога выводит на поляну, а в вышине над нею звезды, распахнутая карусель ночи – хотя бы фрагмент карусели, – и ее края, силуэты ветвей и листьев, словно вырезаны из черной бумаги. Мод опускается на жесткую траву, стаскивает рюкзак, ложится, подтягивает коленки к груди. В голове играют нудные песни, какие полагается любить детям, – может, дети их и впрямь любят. Где-то внутри еще ворочается план, но в основном нутро чует, что пора планов миновала. И пальцем не шевельнуть. Мод прижало к земле, придавило. Жизнь леса, десять тысяч разных звуков беспрепятственно текут сквозь нее…

На краю поляны из стены черных дебрей выскальзывает гладкая голова. На спящую женщину взирают немигающие, неподвижные глаза. Трепещут ноздри. Лес затаивает дыхание. Затем голова убирается, и лес смыкается над нею, как вода.

Когда Мод просыпается, над головой бабочки, а на ноге сороконожка, длинная и толстая, с карандаш. Мод сбрасывает сороконожку, разглядывает оставленную ею сыпь, вообще забывает про ногу и смотрит на машину. Лес постарался убрать ее поопрятнее, и она смахивает на машину с конверта пластинки семидесятых – отчетливый абрис автомобиля, но оплетенный лозами, щупальцами, усеянный крупными красными цветами. Мод идет к ней через поляну. Мод не настолько помешалась, не до такой степени рехнулась – она понимает, что некоторых вещей на свете не бывает. Вблизи, однако, машина есть. Металл дышит солнечным жаром, на лобовом стекле рябит свет – даже имеется антенна, аккуратно обвитая какой-то вьющейся порослью. Мод идет вокруг. Корпус длинный, какой-то охотничий «универсал», длинный и низкий. Бока машины под растительным чехлом словно выделаны под дерево – а при ближайшем рассмотрении взаправду деревянные. Надежды открыть дверцу нет – тут надо полчаса пилить стебли, а некоторые толщиной с большой палец.

Мод раздвигает лиственную занавесь у дверцы водителя. На стекле своя экосистема, зеленый мех – лишайник какой-то? – и Мод ладонью протирает окошко, нагибается и заглядывает внутрь. Экстерьер автомобиля пострадал, но интерьер нетронут или просто распадается медленнее. На рулевом колесе чехол из подбитой темно-бордовой кожи, красная обивка на дверцах, широкие сиденья, тоже красные, но посветлее. Радиоприемник, открытая пепельница. Ключ в зажигании, на кольце болтается второй ключ. Сиденья-диваны, с пассажирской стороны валяется пачка сигарет и зажигалка «зиппо», на боку зажигалки флаг, в котором Мод, лицом прижавшись к стеклу, распознает флаг Конфедерации. Все спрыснуто пылью, все уснуло под красным абажуром обивки, зеленым абажуром ползучей листвы. Мод снова обходит машину (рассматривает ее, точно подумывает купить) и находит пожеванные остатки бамперной наклейки, где написано: «А К ИИСУСУ ТЫ ТАК ЖЕ ПРИБЛИЗИЛСЯ?»

Пусть машина что-нибудь ей скажет. Кто-то ведь на этой машине сюда приехал. Как они ехали – по дороге, которой вчера шла она? Или с другой стороны, куда надо идти сегодня, если она не решит вернуться? Но машина не смотрит ни туда и ни сюда. Она припаркована. У машины в запасе нет ясных посланий, она не делится уликами. А те, кто на ней приехал, – они-то куда подевались? Куда тут можно подеваться?

Мод возвращается за рюкзаком. Воды осталось пара-тройка глотков – примерно пятая часть пинты. Мод пьет, завинчивает крышечку, доедает изюм, надевает рюкзак, и лямки мигом нащупывают вчерашние намины. Сыпь на ноге распухает. И у Мод искусано лицо – москиты или еще какие насекомые, что сгущались над нею, пока она спала.

Она снова останавливается перед машиной. Машина эта – усыпальница, хотя и пустует. Аромат красных цветов не сладок, да и сами они не красивы. Развалились, распахнув крупные лепестки, изображают изнеможение – на ум приходят плотоядные растения, что захлопываются от прикосновения, хотя желтые бабочки (желтые, но не похожи на английских лимонниц, – этих словно вырезали из желтого картона или отскоблили от давно покрашенной желтым стены) дрейфуют на восходящих воздушных потоках над автомобилем и вроде бы не считают, что их жизнь в опасности. Мод оставляет машину, сначала пятится, потом разворачивается и шагает в тень дороги, что петляя погружается в лес. Здесь, наверное, можно найти пропитание – ягоды, корни, листья, некоторые грибы, – и все утро, первые часы, она на ходу отламывает то и это, перемалывает зубами, пожирает лес по чуть-чуть.

В полдень – назовем это полднем, – когда свет обрушивается сквозь прорехи в лесном покрове, Мод слышит уханье обезьян и, подойдя ближе, видит целую стаю на дереве с пятнистой корой, как у эвкалипта, только на нем, прямо на стволе – Мод никогда такого не видела, – растут гроздья черных плодов размером с пинг-понговые мячики. Есть термин, как-то называется такое расположение завязи, но Мод не помнит. Обезьяны едят эти плоды, пируют, и хотя орут на Мод и скалятся, она сбрасывает рюкзак, забирается на нижние сучья, срывает плод и надкусывает кожуру. Внутри жилистая нежная мякоть, сладкая, как у виноградины. Мод сплевывает косточки, снимает футболку, сооружает из нее мешок, набивает его плодами, слезает и сидит под деревом, не обращая внимания на негодующих обезьян, один за другим вжимает плоды в язык и зубы. Остаток плодов складывает в рюкзак, надевает футболку и идет дальше. Вдоль дороги летит крупная зеленая птица. На спине несет свет солнца. Словно впервые видишь, что такое зеленый.