Мод дает отбой, выключает телефон, сует в глубокий карман куртки. Она думала, робот сообщит ей, что она за пределами зоны доступа, что номер недоступен. Что она сказала бы, ответь ей Тим, а не Белла? Она ничего не заготовила. Сообщила бы, где находится? Какова лодка на ходу? Что на ванте по правому борту так и привязана зеленая ленточка, морским воздухом обесцвеченная почти до белизны? Или просто выставила бы телефон за борт – даже выбросила бы, чтоб Тим успел послушать, как звучит тонущий телефон.
Она представляет, как он спрашивает, кто звонил, Белла говорит: «Мне кажется, Мод», – и он спрашивает, что Мод сказала, а Белла отвечает: «Ничего», – и Тим говорит: «Да, узнаю нашу Мод».
Один из самых устойчивых паттернов их совместной жизни, с первых же дней, – система стимулов/откликов: Тим задавал вопросы, она отвечала. Время шло, и ее ответы нравились ему все меньше. У него на такие случаи была особая гримаса – неулыбчивый рот, на миг распахнувшиеся глаза. И особые фразы: «И всё?» «Та-ак?..» Даже (наверное, это ему говорили учителя в школе): «Я жду…»
Как-то он ей сказал: «Мужчины вечно сетуют, что женщины без конца болтают. А вот мне досталась первая в мире безмолвная женщина».
Он описывал – не однажды, и всякий раз упирая на разное, – карикатуру, которую видел в журнале, или, может, не он видел, может, Магнус: пещерный человек звонит другу по телефону, на заднем плане стоит жена. «Я подумываю обучить ее разговаривать, – объявляет пещерный человек. – Вреда ж не будет, правда?»
Мод вспоминает последнюю встречу с Тимом – голова на подушке, глаза смотрят мимо, лекарства на столике, открытая книга, шорох дождя, ивы над ручьем. И вспоминает – в воспоминание впадает этот самый ручей – День подарков, как они все вышли в сапогах и шарфах посмотреть охоту, как разглядели охотников за полмили, смотрели, как те мчатся мимо черных изгородей, зигзагом мечутся по пустым полям, а затем вдруг вот они, в ста ярдах, в пятидесяти, лошади огромны, как в кавалерии, впереди егермейстер в линялой куртке, лицо словно отлито из бронзы, он приветственно поднимает костяную рукоять хлыста…
Воспоминание погрузилось в мгновение, точно руна в мякоть мозга.
УКВ фыркает статикой, затем фалмутская береговая охрана просит всех моряков переключиться на 79-й канал. Мод просовывает голову в люк, крутит ручку, находит канал и нависает над приемником, ждет.
Заря приходит без фанфар – лишь осторожный свет, волосяная трещина яркого золота: отвернешься – но на сетчатке остался след. Море, на всю ночь превратившееся в звук, вновь становится расстояниями, объектом изучения, разбегается перед глазами, узорчатое и бесформенное. Не исключено, что вот уже час Мод спала. Ночь, воспоминания о ночи бессвязны. Огни, что не приближались. Гул самолета, летевшего во Францию или дальше. Ливень – длился считаные минуты, кожа на руках засияла. Чуть позже, еще в беспробудной ночи, – осторожные птичьи клики. Мод дважды спускалась в кают-компанию, заваривала чай, сворачивала сигарету, заходила в гальюн, щурилась на GPS. И был момент – до того как в последний раз сошла вниз? после? – когда она вроде бы стала падать и дернула рукой, хотела ухватиться, и увидела, что сидит себе благополучно в углу кокпита, а яхта идет себе своим порядком следования.
А теперь подплывает рассвет, из серости встают синева и серебро низких волн. Мод оглядывает горизонт, неуклюже сползает по трапу, расстегивает куртку и роняет на подветренную банку. По последнему прогнозу НАВТЕКСА, ветер четыре узла, к ночи пять. Штормов не обещали, волнение на море умеренное. Мод снимает сапоги, комбинезон. Ставит будильник на через полчаса, забирается в «гроб». Яхта идет левым галсом, кренится, вжимает Мод в скорлупу корпуса, в бесконечные морские ритмы. Мод никогда не спала в море – не в одиночку, – и поначалу сопротивляется сну, его опрометчивости. Затем в прыжке между мгновениями сон проглатывает ее, и ей снится, как она, одинокая женщина на яхте, боится заснуть. Словно более невероятной сказочки ее спящий мозг придумать не умеет.
Вновь открыв глаза, она по оттенку света понимает, что утро уже разгорелось, и резко садится, и бьется головой, и вскрикивает – и слышит свой голос впервые с тех пор, как говорила с мужчиной на тендере.
Бежит на палубу в одних носках, будто, потеряв несколько секунд на надевание сапог, не успеет предотвратить лобовое столкновение с супертанкером, но из кокпита видит лишь одно судно в доброй миле по правому борту, с прямым парусным вооружением – может, учебное, – и оно на всех парусах направляется к западу в открытую Атлантику.
Два с лишним часа «Киносура» шла сама по себе. И ничего плохого не случилось. Курс выдержан, паруса не полощут, лодка сбалансирована и почти на шести узлах идет по низкой зыби. Ветер даже намекает на тепло, невнятно обещает южный свет и воздух.
Вновь спустившись в кают-компанию, Мод читает свои координаты на GPS, отыскивает себя на карте, ставит чайник на плиту на карданном подвесе и понимает, что аппетит вернулся. Жарит болтунью из трех яиц, съедает ее на хлебе с ветчиной, сворачивает сигарету, выкуривает в кокпите, укладывает канат в бухту и окатывает палубу кокпита ведром морской воды. Затем идет на бак пощупать снасти, поглядеть на мачту, проверить найтовку надувного тузика «Бомбард», осмотреть карабины, потрогать паруса. Опускается на колени под носовым релингом и смотрит, как форштевень режет зеленые морские изразцы. Она в пути меньше суток, но уже вырисовывается распорядок. Неприметно делаешь что должно, смотришь в море, приглядываешь за лодкой, постепенно отключаешь все ожидания. Отшельница в плавучем затворе, пилигрим, изгой, женщина из бревиария, что возделывает свою жизнь, как сад, страдает, если потребно, редко поднимает голову.
Под вечер нисходят тучи. Мир часами погружен в серость, и Мод сопровождают беззвучные серые птицы. Море притихло. Дождя нет, но она все равно умудряется вымокнуть.
В десять она жарит капусту с тмином, съедает из сковородки, стоя между камбузом и сходным трапом, и яхта гудит у нее под сапогами. Мод урывками дремлет в кокпите, уронив голову на грудь, и всякий краткий сон приносит краткую сияющую грезу, и всякая греза мгновенно забывается, едва Мод открывает глаза под шум ветра и воды.
В три часа ночи она добирается до континентального шельфа – контуры освещены огнями рыболовных судов, огромной дугой огней, конца не видно, тянется на юго-восток к Бильбао, на север к ирландскому побережью. По радио переговариваются рыбаки; Мод меняет курс, идет между двух лодок, сжимает зубы, предчувствуя, как «Киносура» вот-вот застрянет в штриховке неводов. Проходит рыбаков, оставляет их позади, и эхолот в кокпите показывает уже не сто метров, а триста, пятьсот, а затем, перейдя к величинам неизмеримым и неотображаемым, внезапно пустеет экраном.
Разглядев первые вспышки дня, Мод идет спать – не в «гроб», поскольку боится не проснуться, а на банку в кокпите с подветренного борта, головой на бархатной думке с вышивкой «Киносура» – эти думки Тимова мать подарила им на Рождество через год после покупки яхты. Мод спит час, встает проверить курс, идет на палубу сменить галс, возвращается и спит еще час на другой банке, на такой же думке.
В середине дня она переупаковывает припасы. Свежие продукты уже пахнут лодками, лодочным нутром. Работает радио, тестовый крикетный матч на «Овале», комментаторы острят касательно костюмов друг друга. А в начале седьмого она видит свой бретонский буй, сначала невооруженным глазом – черный штырь вдалеке, впереди по правой скуле, – затем в бинокль – черно-желтый буй с кольцом огней на верхушке, море за ним окутано тенью.
Она отмечает свое место на карте – точка в кружке. Делает сэндвич, варит кофе, плещет в кофе рому. Ром – в честь праздника, потому что она вздохнула с облегчением, слегка изумлена, что отыскала этот буй, который не больше семейного седана, стоит тут торчком, на привязи, на маковке зеленой горы воды. Мод с кофейной кружкой идет в кокпит. Во рту вкус рома, в памяти – прикосновение крановщика, его запах, его словечки («чудесненько», «приветик», «бляха-муха»). И та ночь на стоянке посреди реки, лишившаяся руля и ветрил, и как (сама себя почти не видя на палубе) Мод на цыпочках ушла из гавани сквозь сгущавшийся туман, а на полпути к Фои, забежав в гальюн, увидела след его спермы в складке трусов, в собственной складке и подумала: а вдруг? – и решила тотчас, со всей уверенностью, на какую была способна перед лицом подобного безрассудства, что он не прорастет, не может в ней прорасти.
