— Тогда сколько тебе лет? Я всегда считала, что тебе чуть-чуть за восемьдесят, что ты моего возраста или даже немного моложе, но в соответствии с этим…

— Мне было сорок, когда Джон прошел Зеленую Милю. Я родился в 1892-м. То есть сейчас мне сто четыре года, если не ошибаюсь.

Она в изумлении смотрела и молчала. Я протянул ей оставшуюся часть рукописи, снова вспомнил, как Джон прикоснулся ко мне в своей камере. «Ты не взорвешься», — произнес он, улыбаясь от этой мысли, и я не взорвался… но что-то со мной все равно произошло. Что-то продолжительное.

— Прочти то, что осталось, — сказал я. — Все ответы здесь.

— Хорошо, — едва слышно прошептала она. — Мне немного страшно, я не могу врать, но… ладно. Где ты будешь?

Я встал, потянулся, прислушиваясь к хрусту в позвоночнике. Я точно знал, что меня уже тошнит до смерти от солярия.

— Я буду на поле для крокета. Хочу еще показать тебе кое-что.

— Это… страшно? — В ее робком взгляде я увидел ту маленькую девочку, какой она была, когда мужчины носили соломенные шляпы летом и енотовые пальто зимой.

— Нет, — улыбаясь, произнес я. — Не страшно.

— Ладно. — Она взяла страницы. — Я заберу их с собой. А тебя найду на поле для крокета где-нибудь… — Она пролистала страницы, прикидывая. — В четыре. Хорошо?

— Отлично, — сказал я, думая о слишком любопытном Брэде Долане. Он уже уедет к этому часу.

Она слегка сжала мою руку и вышла. Я постоял у стола, осознав вдруг, что на нем нет ничего, кроме подноса с завтраком, который утром принесла Элен, мои разбросанные бумажки, наконец исчезли. А я никак не мог поверить в то, что поставил последнюю точку… и, как видите, поскольку все это написано уже после описания казни Джона Коффи и после того, как я отдал последнюю стопку листков Элен, я действительно не закончил. И уже тогда знал, почему.

Алабама.

Я взял последний гренок с подноса, спустился вниз и пошел к полю для крокета. Я сидел там на солнце, наблюдая за несколькими парами и одной бодрой компанией из четырех человек, машущих деревянными молотками, думал о своем, стариковском, и солнце грело мои старые кости.

Примерно в два сорок пять от стоянки автомобилей начали сползаться сотрудники следующей смены, с трех до одиннадцати, а в три уехала дневная смена. Большинство расходились группами, но Брэд Долан, как я заметил, уходил один. Это был своего рода счастливый знак: может быть, весь мир еще не скатился в конце концов, к черту. Из заднего кармана у него торчала книжка анекдотов. Дорожка к стоянке проходила мимо поля для крокета, и он увидел меня, но ни помахал, ни нахмурился в мою сторону. Мне это было на руку. Он сел в свой старый «шевроле» с наклейкой на бампере: «Я видел Бога, и его имя Тритон». Потом уехал восвояси, оставив за собой тонкий след протекшего моторного масла.

К четырем часам пришла Элен, как и обещала. По ее глазам было видно, что она опять плакала. Она обняла меня и крепко прижала к себе.

— Бедный Джон Коффи, — сказала она. — И бедный Пол Эджкум.

А я услышал голос Джен:

— Бедный Пол. Бедный мой парень.

Элен снова заплакала. Я поддержал ее, и мы стояли на поле для крокета под вечерним солнцем. Наши тени словно танцевали под воображаемую музыку воображаемого радио.

Наконец она взяла себя в руки и отстранилась от меня. Поискав платочек в кармане блузки, она вытерла им слезящиеся глаза.

— А что случилось с женой начальника, Пол? Что случилось с Мелли?

— Ее сочли здоровой, во всяком случае врачи в больнице Индианолы, — сказал я. Я взял ее под руку, и мы пошли к тропинке, ведущей от стоянки в рощу. К сараю у стены, отделяющей Джорджию Пайнз от мира молодых людей. — Она скончалась от сердечного приступа, а не от опухоли мозга спустя десять или одиннадцать лет. Ей было, по-моему, сорок три. Хэл умер от инсульта, кажется, в период бомбежки Перл Харбора, а может, и в тот самый день, не помню точно, — так что она пережила его на два года. Вот такая ирония.

— А Дженис?

— Я не очень готов сегодня, — сказал я. — Расскажу как-нибудь в другой раз.

— Обещаешь?

— Обещаю. — Но это обещание я не сдержал. Через три месяца после того дня, когда мы пошли в рощу вместе (я бы держал ее за руку, если бы не боялся причинить боль ее скрюченным и опухшим пальцам), Элен Коннелли тихо скончалась в своей постели. Как и Мелинда Мурс, она умерла от сердечного приступа. Санитар, обнаруживший ее, сказал, что ее лицо было спокойно, словно смерть наступила вдруг и без боли. Я надеялся, что он прав. Я любил Элен. И мне ее очень не хватает. Ее и Дженис, и Брута и всех моих ребят.

Мы дошли до второго сарая на тропинке, который стоял у стены. Под сенью колючих сосен его просевшая крыша и покосившиеся окна были в кружевных тенях. Я направился к нему, Элен чуть задержалась, глядя с испугом.

— Все нормально, не бойся, — сказал я. — Правда. Пошли.

На двери не было замка, вернее, когда-то был, но потом его оторвали, поэтому я закрывал дверь с помощью свернутой картонки. Я вытащил ее и шагнул в сарай, оставив дверь открытой настежь из-за темени внутри.

— Пол, что это?… Ой. Ой! — Второе «ой» было похоже на вскрик.

Там стоял сдвинутый в одну сторону стол. На нем стояли фонарик и коричневая картонная коробка. На грязном полу лежала коробка из-под сигар «Хав-А-Тампа», которую я взял у агента, пополнявшего автоматы с напитками и конфетами. Поскольку его компания торговала еще и табачными изделиями, ему было нетрудно достать такую коробку. Я предложил ему за нее плату — когда я работал в Холодной Горе, они очень ценились, я вам говорил, наверное, — но он только рассмеялся.

Из-за края коробки на нас смотрела пара блестящих черных глаз-бусинок.

— Мистер Джинглз, — тихо позвал я. — Иди сюда. Иди сюда, старичок, и познакомься с этой леди.

Я присел на корточки — было больно, но я стерпел, — и вытянул руку. Сначала я подумал, что он не сможет перелезть через край коробки, но он вылез одним сильным толчком. Мистер Джинглз упал сначала на бок, потом встал на ноги и подошел ко мне. Он бежал, явно хромая на одну заднюю ногу, — увечье, нанесенное еще Перси, давало себя знать в пожилом возрасте Мистера Джинглза. В его очень пожилом, просто невероятно пожилом возрасте. Его шкурка стала совсем седой, кроме макушки и кончика хвоста.

Он запрыгнул мне на ладонь. Я поднял его, а он вытянул голову и принюхивался к моему дыханию, прижав уши и закатив глазки. Я протянул ладонь Элен, которая глядела на мышь удивленными глазами, полуоткрыв рот.

— Не может быть, — сказала она и посмотрела на меня. — О Пол, этого не может… не может быть!

— Смотри, а потом скажешь.

Из пакета на столе я достал катушку, которую раскрасил сам, но не восковыми карандашами, а маркерами, о которых в 1932-м даже и не слыхивали. Но результат оказался тем же. Катушка была такой же яркой, как и у Дэла, может быть даже ярче. «Медам и месье! — подумал я. — Добро пожаловать в мышиный цирк!»

Я снова присел на корточки, и Мистер Джинглз сбежал с моей ладони. Он был стар, но азартен, как и раньше. Как только я достал катушку из пакета, он не сводил с нее глаз. Я покатил ее по неровному выщербленному полу сарая, и он тут же погнался за ней. Конечно, скорость уже не та, и на хромоту было больно смотреть, но почему он должен бегать быстро и не хромать? Как я сказал, он был очень стар, просто Мафусаил среди мышей. Как минимум лет шестидесяти четырех.

Мистер Джинглз догнал катушку, которая ударилась в дальнюю стенку и покатилась обратно. Он обежал ее вокруг и лег на бок. Элен рванулась вперед, но я удержал ее. Через секунду Мистер Джинглз снова оказался на ногах. Очень медленно он покатил носом катушку обратно ко мне. Когда я впервые нашел его, он лежал на ступеньках, ведущих в кухню, так, словно преодолел большое расстояние и очень устал, — тогда он еще мог катить катушку лапками, как много-много лет назад на Зеленой Миле. Теперь это уже выше его сил, задняя часть туловища плохо подчиняется ему. Но нос по-прежнему в силе. Когда он дошел до меня, я взял его, как перышко, в одну руку, а катушку — в другую. Его глаза-бусинки не отрывались от катушки.