Я попытался изобразить задумчивость:

— Ты знаешь, — начал я, — чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится эта мысль. — Уголком глаза я увидел, что Перси прошел половину Зеленой Мили (далеко обходя камеру Уортона). Он стоял, прислонившись плечом к двери пустой камеры и слушал с полупрезрительной улыбкой.

— Что такое Маусвилль? — спросил Дэл уже с огромным интересом.

— Аттракцион для туристов, я уже говорил тебе, — ответил Брут. — Там столько, я не знаю, штук сто, наверное, мышей. Да, Пол?

— Сейчас уже, наверное, сто пятьдесят, — поддакнул я. — Успех бешеный. Слышал, они собираются открыть еще един в Калифорнии и назвать его «Маусвилль Вест», так что дело это процветает. Говорят, дрессированные мыши становятся популярными в высшем свете, хотя мне этого не понять.

Дэл сидел с разноцветной катушкой в руках и глядел на нас, позабыв на время о своей собственной участи.

— Туда берут только самых умных мышей, — предупредил Брут. — Тех, которые умеют выполнять трюки. И не берут белых, потому что белые мыши продаются в магазинах.

— Эти мыши из зоомагазинов, — воскликнул Делакруа с жаром, — я их терпеть не могу!

— А еще у них есть, — не унимался Брут, и глаза его стали далекими, словно он представлял себе это, — у них есть такая палатка, куда входят люди…

— Да, да как в цирке! А нужно платить за вход?

— Ты шутишь? Конечно, надо. Десять центов для взрослых, два цента для детей. А там внутри целый городок, сооруженный из коробок из-под печенья и рулонов туалетной бумаги, и сделаны окошечки из слюды, чтобы видеть, что там происходит.

— Да! Да! — Делакруа был в восторге. Потом повернулся ко мне: — А что такое слюда?

— Это вроде стекла в газовой плите, через нее видно, что там внутри, — ответил я.

— Конечно, конечно! Именно это! — Он помахал рукой Бруту, чтобы тот продолжал рассказывать, а маленькие глазки-бусинки Мистера Джинглза чуть не выскочили из орбит, когда он пытался не упустить из вида катушку. Это выглядело очень смешно. Перси подошел поближе, словно хотел увидеть получше, и я обратил внимание, как Джон Коффи хмурится, но был так погружен в фантазию Брута, что не придал этому значения. Разговор, в котором приговоренный слышал то, что хотел, поднялся к новым высотам, и я был восхищен, честное слово.

— Да, — продолжал фантазировать Брут, — это городок для мышей, но детям больше всего нравится цирк «Все звезды Маусвилля», где мыши качаются на трапециях, катают маленькие бочонки и складывают монетки…

— Да, это то, что надо для Мистера Джинглза! — сказал Делакруа. Глаза его сияли, а щеки порозовели. Мне показалось, что Брутус Ховелл просто святой. — Ты будешь выступать в цирке, Мистер Джинглз! Будешь жить в мышином городе во Флориде! Со слюдяными окошками! Ура!

Он с силой бросил катушку. Она ударилась низко в стену, отскочила очень далеко и вылетела сквозь решетку двери на Милю. Мистер Джинглз бросился за ней, и тут Перси понял, что у него появился шанс.

— Стой, дурак! — закричал Брут, но Перси не прореагировал. Как только Мистер Джинглз догнал катушку — слишком увлеченный ею, чтобы заметить, что его старый враг неподалеку, — Перси наступил на него подошвой своего тяжелого черного башмака. Послышался хруст ломающегося позвоночника Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления и муки.

Делакруа закричал от ужаса и горя. Он бросился на дверь камеры, просунул руки сквозь решетку, как можно дальше, и стал снова и снова звать мышонка по имени.

Перси обратился к нему, улыбаясь. И ко всем нам троим.

— Вот так, — сказал он. — Я знал, что рано или поздно разделаюсь с ним. Вопрос времени. — Он отвернулся и не торопясь пошел по Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в небольшой лужице крови.

Кроме всей этой писанины, с самого начала своей жизни в Джорджии Пайнз я вел маленький дневник — так, ничего особенного, пара-тройка строк в день, в основном о погоде, — и вчера вечером я его просматривал. Хотелось понять, сколько времени прошло с тех пор, как мои внуки Кристофер и Даниэль так или иначе заставили меня переехать в Джорджию Пайнз. «Это для твоей пользы, дедушка», — утверждали они. Конечно, так всегда говорят, когда наконец понимают, что можно избавиться от проблемы, которая ходит и разговаривает.

Это произошло чуть больше двух лет назад. Странно, что я не знаю, сколько это — два года, — много или мало. Мое чувство времени как будто тает, словно детский снеговик в январскую оттепель. Словно времени, в котором всегда жил — стандартное восточное время, дневное время скидки, время в человеко-днях, больше не существует. А есть только время Джорджии Пайнз, то есть Время Пожилого Человека, Время Пожилой Дамы и Время Мокрой Постели. Все остальное… ушло.

Опасное, проклятое место. Сначала этого не понимаешь, сначала кажется, что здесь скучно, только и всего, а опасность — как в детском садике во время тихого часа, во здесь все-таки опасно. Я видел многих людей, которые впали в старческий маразм уже после моего прихода сюда, и иногда они не просто впадали, они иногда влетали в маразм со скоростью торпеды. Сюда они прибывали в сравнительной норме: затуманенные глаза, палочка в руках, может, чуточку более слабый мочевой пузырь, но вполне здравый рассудок — а потом в ними что-то случалось. Через месяц они только сидели в телевизионной, уставившись на очередную мыльную оперу безразличными глазами, отвесив нижнюю челюсть и забыв о стакане с апельсиновым соком в трясущейся неверной руке. А еще через месяц им уже нужно было напоминать имена детей, когда те приходили их навестить. А еще месяц спустя уже не помнили даже своих собственных имен. Что-то с ними случается: да, с ними случается Время Джорджии Пайнз. Время здесь напоминает слабую кислоту, которая сначала стирает память, а потом и само желание жить.

С этим приходится бороться. Именно это я и сказал Элен Коннелли, своему особому другу. Мне стало лучше с тех пор, как я начал писать о том, что происходило в 1932-м, в тот год, когда на Зеленую Милю прибыл Джон Коффи. Некоторые вещи я помню очень смутно, но чувствую, как обостряются память и сознание, словно нож заостряет карандаш, а это многого стоит. У меня еще есть тело, изношенное и смешное, и хотя это нелегко, я стараюсь тренировать его, как могу. Сначала было трудно, старые чудаки вроде меня без особого энтузиазма относятся к упражнениям ради самих упражнений, но сейчас гораздо легче, потому что теперь у моих прогулок есть цель.

Я выхожу рано, еще до завтрака, когда только рассветет, почти каждый день — на свою первую прогулку. В то утро шел дождь, и мои суставы ныли на погоду, но я взял накидку с крюка около кухонной двери и все равно вышел. Когда у человека есть ежедневная работа, он обязан ее делать, даже если при этом больно. Это имеет и положительную сторону. Главная — сохранение чувства Реального Времени, в противоположность времени Джорджии Пайнз. И мне нравится дождь, независимо от того, болят ли суставы, особенно по утрам, когда день еще молодой, полный возможностей даже для такого потрепанного старика, как я.

Я прошел через кухню, остановившись, чтобы попросить пару поджаренных кусочков хлеба у одной из поварих с сонными глазами, а потом вышел. Я пересек поле для крокета, потом заросшее сорняками небольшое поле для гольфа. За ним начинался небольшой лес, где между двух заброшенных и тихо разрушающихся сараев проходила узенькая тропинка. Я медленно шел по этой тропинке, прислушиваясь к слабому шороху дождя в соснах и жуя потихоньку кусочек жареного хлеба оставшимися зубами. Ноги у меня болели, но эта боль была не сильной, а вполне переносимой. Так что в общем мне было хорошо! Я вдыхал влажный серый воздух во всю силу легких, вкушая его, как пищу.