— Может, Красавчик видел, — Тут качнул головой в сторону склада, где Перси то ли мыл пол, то ли писал рапорт, то ли чесал свой зад.

— А зачем тебе? Это совсем не твое дело, — осадил его Брут. — Крути колеса, Тут. Ты провонял уже весь коридор.

Тут улыбнулся своим неприятным беззубым и впалым ртом, потом сделал вид, что нюхает воздух.

— Это не мой запах, — сказал он. — Это «прощай» от Дэла.

Хихикая, он выкатил свою тележку за дверь в прогулочный дворик. И продолжал ее катать еще десять лет уже после моего ухода — да что там, после закрытия Холодной Горы, — продавая шоколад и ситро охранникам и заключенным, кто мог это себе позволить. Даже сейчас я слышу иногда его в моих снах, он кричит, что жарится, жарится, что он жареный индюк.

После ухода Тута время стало тянуться, стрелки часов словно замерли. Мы полтора часа слушали радио, и Уортон визгливо хохотал над Фредом Алленом в передаче «Аллея Аллена», хотя я очень сомневаюсь, что он понимал многие шутки. Джон Коффи сидел на краю койки, сложив руки и не сводя глаз с сидящих за столом дежурного. Так иногда люди ожидают, когда объявят нужный автобус на автостанции.

Перси вышел из помещения склада примерно без четверти одиннадцать и вручил мне рапорт, густо написанный карандашом. Клочья ластика тут и там лежали на листе. Он увидел, как я провел по ним пальцем и торопливо сказал:

— Это только черновик. Я потом перепишу. Как ты думаешь, сойдет?

Я думал, что это самое наглое очковтирательство из всех, какие я только читал. Но сказал, что все нормально, и он, удовлетворенный, удалился.

Дин и Харри играли в карты, при этом чересчур громко разговаривали и слишком часто спорили из-за счета, каждые пять секунд поглядывая на медленно ползущие стрелки часов. Кажется, в одной из партий в ту ночь они сыграли три кона вместо двух. В воздухе было слишком много напряжения, мне даже казалось, что его можно лепить, как глину, и не чувствовали этого лишь два человека: Перси и Буйный Билл.

Когда часы показали без десяти двенадцать, я уже больше не мог ждать, и слегка кивнул Дину. Он пошел в мой кабинет с бутылкой «колы», купленной у Тута, и через пару минут вернулся. «Кола» была налита в жестяную чашку, которую заключенный не мог разбить, а потом порезаться.

Я взял чашку и огляделся. Харри, Дин и Брут наблюдали за мной. Смотрел на меня и Джон Коффи. А Перси нет. Перси вернулся в склад, где именно в эту ночь ему было легче. Я принюхался к содержимому чашки и не почувствовал ничего другого, кроме запаха «Колы RS», в те годы приятно пахнувшей корицей.

Я понес ее к камере Уортона. Крошка Билли лежал на койке. Он не мастурбировал, хотя его шорты здорово оттопыривались, и он периодически пощипывал это место, как искусный контрабасист самую толстую струну.

— Крошка, — позвал я.

— Не трогай меня, — отозвался он.

— Ладно, — согласился я. — Я принес тебе «колы», чтобы ты вел себя как человек всю ночь, ведь уже скоро и твой черед, но, если не хочешь, я выпью ее сам.

Я сделал вид, что пью, подняв жестяную кружку (смятую по бокам многими сердитыми ударами о многие прутья решеток) к губам. Уортон соскочил с койки в мгновение ока, что меня не удивило. Этот трюк был не очень рискованным, большинство заключенных — убийцы, насильники, приговоренные к Олд Спарки, — сходят с ума по сладостям, и этот не был исключением.

— А ну-ка, дай сюда, дурак. — Уортон произнес это таким тоном, словно он был кучером, а я простым крестьянином. — Отдай это Крошке.

Я держал кружку недалеко от прутьев решетки, позволяя ему дотянуться. Если сделать наоборот — может случиться катастрофа, это скажет любой охранник, прослуживший в тюрьме достаточно долго. О таких вещах мы всегда думали, иногда просто машинально: так же, как знали, что нельзя позволять заключенным называть нас по именам и что быстрый звон ключей означает тревогу на блоке, потому что это звук бегущего охранника, а охранники в тюрьме не бегают никогда, разве что в случае тревоги на этапе. Людям типа Перси Уэтмора этих премудростей не постичь.

Сегодня, однако, Уортон скорее всего собирался вести себя смирно. Он схватил жестяную кружку, вылакал «колу» в три длинных глотка, а потом звучно отрыгнул.

— Отлично, — сказал он.

Я протянул руку:

— Кружку.

Он подержал ее секунду, дразня глазами.

— Думаешь, возьму себе?

Я пожал плечами.

— Мы придем и отберем. Ты отправишься в маленькую комнату. И это будет твоя последняя «кола». Если только ее не подают в аду, вот и все.

Его улыбка погасла.

— Не люблю шуток насчет ада, козел. — Он швырнул кружку через решетку. — Вот вам. Забирайте.

Я поднял кружку. За моей спиной Перси сказал:

— Какого черта ты вдруг решил дать этому идиоту содовой?

«Потому что там столько зелья из лазарета, что хватит, чтобы проспать двое суток и ничего не почувствовать», — подумал я.

— У Пола, — заметил Брут, — запас милосердия не ограничен, и оно падает, словно дождь с райских небес.

— Чего? — спросил Перси, нахмуриваясь.

— Я говорю, у него доброе сердце. Всегда было, таким и останется. Не хочешь сыграть в «безумные восьмерки», Перси?

Перси фыркнул:

— Только не в «Пьяницу» и не в «Ведьму», это самые глупые игры в мире.

— Поэтому я думал, что тебе будет интересно сыграть в несколько рук, — сладко улыбнулся Брут.

— Умные все какие, — сказал Перси и шмыгнул в мой офис. Мне не очень нравилось, что эта мелкая крыса сидит за моим столом, но я промолчал.

Время тянулось медленно. Двенадцать двадцать, двенадцать тридцать. В двенадцать сорок Джон Коффи поднялся с койки и стал у двери камеры, держась руками за прутья решетки. Мы с Брутом прошли до камеры Уортона и заглянули в нее. Он лежал на койке, улыбаясь в потолок. Глаза его были открыты, но напоминали стеклянные шарики. Одна рука лежала на груди, вторая свесилась с койки, пальцы касались пола.

— Боже, — проговорил Брут, — от Крошки Билли до Вилли Плаксы — всего за один час. Интересно, сколько таблеток морфина Дин положил в этот тоник?

— Достаточно. — Мой голос слегка задрожал. Брут этого мог и не заметить, но я услышал. — Пошли.

— Ты не хочешь подождать, пока этот красавчик отключится?

— Он уже отключился, Брути. Он просто слишком под кайфом, чтобы закрыть глаза.

— Ты начальник, тебе виднее. — Он оглянулся, ища Харри, но Харри был уже рядом. Дин сидел прямо за столом дежурного, перетасовывая колоду карт так сильно и быстро, что было странно, что они не загораются, при каждом перехвате колоды бросая взгляд налево, на мой кабинет. Следя за Перси.

— Уже пора? — спросил Харри. Его длинное лошадиное лицо казалось очень бледным над синей форменной блузой, но вид у него был решительный.

— Да. Если мы хотим успеть, то пора.

Харри перекрестился и поцеловал большой палец. Потом отправился в смирительную комнату, открыл ее и вернулся со смирительной рубашкой. Он подал ее Бруту. Мы втроем прошли по Зеленой Миле. Коффи у двери своей камеры проводил нас взглядом и не сказал ни слова. Когда мы дошли до стола дежурного, Брут спрятал рубашку за спину, что при его комплекции было довольно легко.

— Повезло, — сказал Дин. Он был так же бледен, как и Харри, но и столь же решителен.

Перси сидел за моим столом, именно так, на моем стуле, и хмурился над книгой, которую таскал повсюду с собой последние несколько ночей: не «Арго» или «Для мужчин», а «Уход за душевнобольными в лечебницах». Но по его виновато-встревоженному взгляду, брошенному на нас, можно было подумать, что это «Последние дни Содома и Гоморры».

— Чего еще? — спросил он, быстро захлопывая книгу. — Что вам нужно?

— Поговорить с тобой, Перси, — сказал я. — Вот и все.

Однако по нашим лицам он понял, что мы явились вовсе не только поговорить, поэтому вскочил и бросился — почти бегом — к открытой двери в помещение склада. Он подумал, что мы пришли рассчитаться с ним и надавать оплеух.

Харри отрезал ему путь к отступлению и стал Вт дверях, сложив на груди руки.