Брут шагнул в камеру, но не к Уортону. Он отошел влево, пройдя через дверь, и Уортон вытаращил глаза, увидев направленный на него пожарный шланг.

— Нет, не надо, — пробормотал он. — Не надо, нет…

— Дин, — закричал я. — Включай! На полную!

Уортон, рванулся вперед, и Брут нанес ему сильнейший удар дубинкой — я уверен, что о таком ударе мечтал Перси, — поперек лба как раз меж бровей. Уортон, считавший наверное, что до его прихода у нас не было неприятностей, осел на колени с широко открытыми невидящими глазами. Когда пошла вода, Харри отошел на шаг под ее напором, а потом, сжимая наконечник шланга, нацелил его, как автомат. Струя ударила Буйного Билла Уортона прямо в середину груди, сбив на пол и загнав под койку. Ниже по коридору Делакруа прыгал с ноги на ногу, издавая резкие звуки и крича Джону Коффи, чтобы тот рассказал, что там происходит, кто побеждает и как этому новенькому шизику нравится душ по-китайски. Джон не отвечал, просто тихо стоял в своих слишком коротких брюках и тюремных шлепанцах. Мне удалось лишь один раз бросить на него взгляд, и я успел заметить прежнее выражение его лица — печальное и отрешенное.

— Отключай воду! — крикнул Брут через плечо и быстро вбежал в камеру. Он просунул руки под мышки Уортона, находящегося почти в бессознательном состоянии, и выволок его из-под койки. Уортон кашлял и издавал булькающие звуки. Кровь стекала на его помутневшие глаза из раны на лбу, где дубинка Брута рассекла кожу.

Процесс надевания смирительной рубашки мы с Брутом отработали до автоматизма, проделывая это, как пара водевильных танцоров, разучивающих новый танец. И всякий раз оставались довольны собой. Как и в этот раз. Брут посадил Уортона и вытянул его руки ко мне, как дети тянут руки к новой кукле. Сознание только начало возвращаться к Уортону, в глазах забрезжило понимание того, что, если он не начнет сейчас же бороться, потом может быть поздно, но связь между мозгом и мышцами еще не восстановилась, и пока он ее не починил, я натянул рукава рубашки ему на руки, а Брут застегнул пряжки на спине. Пока он справлялся с застежками, я схватил завязки манжет, перекинул рукава крест-накрест за спину и связал вместе холщовой завязкой. После этого стало казаться, что Уортон сам себя обнимает.

— Черт тебя подери, истукан, ну как там они с ним управляются? — восклицал Делакруа. Я слышал также писк Мистера Джинглза, которому будто тоже было интересно.

Появился Перси в мокрой, облепившей тело рубашке от долгой борьбы с вентилем, лицо его пылало от возбуждения. За ним шел Дин с ожерельем багрового синяка на шее, и гораздо менее взволнованный.

— Ну давай, Буйный Билл, — сказал я и поднял Уортона на ноги. — Немножко сделай топ-топ.

— Не называй меня так! — резко выкрикнул Уортон, наверное, впервые обнаружив свои настоящие чувства, скинув маску умного зверя.

— Буйный Билл Хайкок не был крутым! Он не ходил на медведя с ножом! Он был таким же бродягой, как Джон Лоу! Тупой сукин сын сидел у двери, и его убил алкаш!

— Боже ж ты мой, целый урок истории! — воскликнул Брут и вытолкал Уортона из камеры. — Попадая сюда, никто не знает, что получит, но все будет здорово. Особенно когда здесь такие славные ребята, как ты, это похоже на правду. И знаешь что? Скоро ты сам станешь историей, Буйный Билл. А сейчас пойдешь по коридору, там для тебя приготовлена комната. Освежающая.

Уортон издал яростный, нечленораздельный вопль и бросился на Брута, хотя был запакован в смирительную рубашку и рукава завязаны за спиной. Перси схватился уже за свою дубинку — рецепт Уэтмора на все случаи жизни, — но Дин перехватил его руку. Перси взглянул на него недоумевающе и возмущенно, словно хотел сказать: «После всего того, что Уортон сделал, с тобой, ты еще хочешь меня удержать?»

Брут оттолкнул Уортона назад. Я поймал его и толкнул Харри. А Харри толкнул его по Зеленой Миле мимо ликующего Делакруа и безучастного Коффи. Уортон побежал, чтобы не упасть лицом на пол, и всю дорогу изрыгал ругательства. Проклятия сыпались, словно искры с электрода сварщика. Мы втолкнули его в последнюю камеру с правой стороны, пока Дин, Харри и Перси (который впервые жаловался на то, что все время перерабатывает) выносили всякий хлам из смирительной комнаты. Пока они это делали, я коротко поговорил с Уортоном.

— Ты думаешь, что крутой, — сказал я, — может, сынок, так и есть, но здесь это не имеет значения. Твои дни все равно сочтены. Если нам с тобой будет легко, то и тебе будет легко с нами. Если ты нам добавишь проблем, ты все равно умрешь, только мы тебя сначала заточим, как карандаш.

— Вы будете счастливы, когда мне придет конец, — хрипло проговорил Уортон. Он дергался в смирительной рубашке, даже зная, что ничего из этого не выйдет, его лицо стало красным, как помидор. — А пока я не уйду, я попорчу вам крови. — И он обнажил свои зубы, как злобный бабуин.

— Если ты только хочешь попортить нам крови, то тебе это уже удалось, можешь перестать, — вмешался Брут. — Но пока идет твое время на Миле, Уортон, нам плевать, можешь весь срок просидеть в комнате с мягкими стенами. И носить эту рубашку до тех пор, пока от недостатка кровообращения твои руки не сгниют от гангрены и не отпадут. — Он перевел дух. — Сюда ведь никто не приходит. И если ты думаешь, будто кого-то волнует, что творится с тобой, то ошибаешься. Для всего мира ты уже мертвый.

Уортон внимательно вглядывался в Брута, и краска медленно сползла с его лица.

— Выпустите меня, — сказал он миролюбиво — слишком серьезно, чтобы поверить. — Я хорошо буду себя вести. Честное слово.

В дверях камеры появился Харри. Конец коридора стал похож на блошиный рынок, но мы привыкли все быстро приводить в порядок, раз уж начали. Мы и раньше это делали, мы знали, как надо.

— Все готово, — объявил Харри.

Брут схватил за выступ холщовой рубашки, где находился правый локоть Уортона и поднял его на ноги.

— Пошли, Буйный Билл. И постарайся посмотреть на все с хорошей стороны. В твоем распоряжении по меньшей мере сутки, чтобы запомнить, что нельзя сидеть спиной к двери и никогда не стоит откалывать такие номера.

— Выпустите меня, — заныл Уортон. Он переводил взгляд с Брута на Харри, потом на меня, и лицо его снова наливалось краской. — Я стану хорошо себя вести, говорю вам, я усвоил урок. Я… я… у-ум-ммм…

Он вдруг упал на пол, оказавшись наполовину в камере, наполовину на веселеньком линолеуме, дрыгая ногами и корчась всем телом.

— Боже, да у него судороги, — прошептал Перси.

— Конечно, а моя сестра — вавилонская блудница, — невозмутимо произнес Брут. — Она танцует хучи-кучи для Моисея по субботам в длинной белой накидке. — Он наклонился и зацепил Уортона одной рукой под мышкой. Я взялся с другой стороны. Уортон трепетал между нами, как пойманная рыба. Было ужасно неприятно тащить его дергающееся тело и слышать хрипение и пуканье.

Я поднял глаза и на секунду встретился взглядом с Джоном Коффи. Глаза его покраснели, щеки были влажными. Он опять плакал. Я вспомнил Хэммерсмита и его кусающий жест и поежился. Потом снова обратился к Уортону.

Мы швырнули его в смирительную комнату, будто мешок, и смотрели, как он дергается на полу рядом с водостоком, где мы однажды вели поиски мышонка, появившегося в блоке «Г» под именем Вилли-Пароход.

— Мне все равно, если он проглотит свой язык или еще чего и умрет, — сказал Дин хриплым и резким голосом, — но подумайте, ребята, сколько потом понадобится бумаг! Мы не будем успевать их писать.

— Да черт с ними, с бумагами, подумай о том, какие слухи пойдут, — мрачно сказал Харри. — Мы потеряем эту проклятую работу и кончим тем, что отправимся собирать горох на Миссисиппи. Знаете, что такое Миссисиппи? Это индейское название задницы.

— Да не умрет он и не проглотит свой грязный язык, — успокоил их Брут. — Завтра, когда откроем эту дверь, он будет как огурчик. Слово даю.

Так оно и случилось. Когда на следующий вечер в девять часов мы привели его обратно в камеру, он был тих, бледен и вроде бы покорен. Он шел, опустив голову, и уже не пытался никого задеть, когда сняли смирительную рубашку, Уортон безразлично смотрел на меня, когда я говорил, что в следующий раз будет то же самое, и ему надо подумать, сколько времени он хочет провести, писая в штаны и кушая детское питание из ложечки.