— Весь в тебя, и хитрецом, наверное, будет таким же, как дед. Да, Карен, вот и внуки пошли… Быстро все идет как-то, я оглянуться не успел, а игра уже сделана.

— Ну, тебе-то прибедняться. Я и то собираюсь поскрипеть десяток-другой, а ты еще дел наворочаешь. — Аванесов взмахнул фотографией. — Рано нам на печку заваливаться.

— То-то и оно, что рано. Я как раз в последнее время думал об этом, так как-то обстоятельства сложились, что поневоле думал. И вот, брось я сейчас всю эту команду свою на произвол судьбы — пусть барахтаются, — так им еще годы придется дозревать, а то и вообще руки опустят, закопаются в семью, в комфорт, начнут заработки пожирнее искать. Сам через это прошел — знаю. — Игорь Владимирович облокотился на колени, подпер лицо ладонями и, глядя на блестящий паркет кабинета, задумчиво добавил: — У меня еще, одним словом, долги не выплачены.

— Тебе-то, Игорь, грех жаловаться. Вон каких ребят воспитал, они еще всех Порше и Джакозов за пояс заткнут; по твоим книгам люди учатся. А что сделал я? Каждому хочется на старости лет показать: вот это я сделал, лично я. А нет ничего такого личного… Но если отбросить это, как бы сказать, мелкое конструкторское самолюбие, то ведь, смотри, мы автомобильная держава уже, и легковые будем делать — еще другие позавидуют. Вот так, дорогой, рано нос вешать, — переходя на свой обычный шутливый тон, громко сказал Аванесов, помолчал и тихо, вкрадчиво закончил: — И вообще, может быть, молодые женщины и сумасшедшие идеи уже не для нас, но мы, дорогой, еще не так стары, чтобы не влюбляться и в то, и в другое. Как, Игорь, а?

Игорь Владимирович поднял голову и улыбнулся старому приятелю…

…Пятьдесят минут, чтобы покрыть расстояние от Москвы до Ленинграда…

(«Просим всех пристегнуть ремни, не курить». На кукольном лице стюардессы уже появились тени ее земных забот и слегка притушили штатную улыбку.)

Пятьдесят минут вынужденной бездеятельности истекали, ничего не изменив ни в жизни Игоря Владимировича, ни в его мыслях. Но жизнь эта продолжалась, требовала поступков, решений, дел.

В аэропорту ждала институтская машина, и он сразу поехал на работу.

Войдя в приемную и поздоровавшись с Ксенией Ивановной, он попросил вызвать Яковлева.

Григорий пришел свежий, в отглаженных брюках и мохнатом рябом черно-сером свитере, который обрисовывал его округлые широкие плечи. Игорь Владимирович даже поморщился от этой франтоватости, сухо поздоровался, предложил сесть и тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Проект открыли. Составь список группы, потом утрясешь его с Сергеевым. Подумай, кого привлекать, так, чтобы люди работали с охотой, а потом берись за график проектирования, но не зарывайся. Сроки должны быть реальными, согласованными с лабораториями, но не длинными. Уложишься в год — прекрасно. — Игорь Владимирович строго посмотрел на Григория, увидел волнение на его лице и отвернулся, чтобы скрыть грустную улыбку. Сейчас он завидовал своему ученику.

Когда Григорий вышел, Игорь Владимирович подошел к стеклянной стене, постоял, глядя на заснеженный институтский двор и думая о том, что все повторяется: вот и о Григории написали в газете, дают ему средства, возможность работать… «Доведет ли он это до конца? Доведет, — решил Игорь Владимирович. — Сейчас не сорок первый, да и я не отступлюсь…» Потом он спохватился, что на сегодня у него есть еще одно дело, пожалуй, не менее важное. Он поправил волосы ладонью и пошел в испытательный отдел.

Алла была в своем кабинете наверху.

— Ты когда приехал? — спросила она со слабой улыбкой.

— Только что прилетел, — ответил Игорь Владимирович и сел у стола, напротив жены. Заметил, что у нее усталые глаза, надо лбом в отливающих темной медью волосах проблеснула сединка. Игорь Владимирович вздохнул и ровным голосом сказал:

— Посылают в командировку на три с лишним месяца, есть возможность поехать и тебе, если… — пауза его была почти незаметна, — конечно, ты в состоянии. Работы там будет много.

— Почему ты думаешь, что я не в состоянии?

— Ты, по-моему, устала, а тут будешь одна, может быть, отдохнешь. — Игорь Владимирович отвел глаза.

— Нет, Игорь, три месяца — это слишком долго, — твердо ответила Алла.

— Да, конечно, — согласился Игорь Владимирович. — Оставайся.

— Ты не понял, — сказала она. — Три месяца — долго, и я — с тобой. Когда нужно ехать?

— В конце января. Ну, дома все обсудим, — он невольно улыбнулся. — На сегодня дел много.

Алла посмотрела с улыбкой, шутливо спросила:

— Что небось хотелось три месяца холостым пожить? Вот рожу тебе двойню, чтоб и в голову такого не приходило… Иди.

— Ну, сразу двойню, — в тон жене ответил Игорь Владимирович.

— А чего мелочиться…

Спускаясь по металлической лестнице из кабинета жены, Игорь Владимирович все еще улыбался после ее неожиданных слов. Потом снова неотложные дела навалились на него, и он забыл об этом разговоре.

Мосты

Маленькая повесть

Всю неделю было хорошее настроение, потому что в понедельник был принят мой первый проект. Вообще-то я понимал, что это не бог весть какое событие в жизни просвещенного человечества, даже в жизни института, где я работаю, но для меня это значило много.

Всю жизнь я хотел строить мосты. Не то чтобы я не мечтал стать летчиком или моряком, как все мальчишки в известном возрасте, не то чтобы дальние страны не тревожили моего воображения, — как и все мои сверстники, я сначала мечтал убежать на фронт, потом — стать капитаном океанского лайнера. Но уже в шестнадцать лет знал, что буду строить мосты. И это не оттого, что, как иногда пишут в романизированных биографиях замечательных людей, я рано почувствовал призвание, уверовал в него и твердо шел к цели. Нет, совсем наоборот.

Я никогда не был вундеркиндом. Тем маленьким гением, которого гордые родители ставят на стул перед гостями и просят прочесть Гёте в подлиннике или сыграть Шопена. И они читают или играют, эти удивительные человечки, заботливо одетые в лирический вельвет, с артистическими галстучками-бантами на чисто вымытых, еще тоненьких шейках! Они пожинают свою первую славу и утверждаются в уверенности, что не зря пришли в этот мир, что их добродетель и трогательность так же нужны людям, как им самим не обойтись без зрителей, без восхищения окружающих. Вундеркинды идут своим путем, на который их подвигнуло родительское тщеславие и собственное раннее честолюбие, достигая иногда вершин славы и счастья, но порой эти детские добродетели, как все гипертрофированное, доводят до порока. Но бог с ними, не о том речь.

Меня никогда не ставили перед благоговеющими гостями, да их, если признаться, почти не бывало у моих родителей. В детстве я даже не знал, что есть Гёте, Шопен и многое другое из того, что полагается знать нормальному гению. Подозреваю, что и родители мои не знали ничего этого. Может быть, именно потому они не очень принуждали меня быть вундеркиндом. Да и время было не самым подходящим для такого воспитания. Но родители мои были людьми достаточно широкими и никогда не скупились на горячие слова, подзатыльники и затрещины, что, несомненно, доказывает их любовь ко мне и желание сделать из меня человека. К их чести, они никогда не обольщались на мой счет, не будили во мне необоснованного честолюбия, оценивая мои способности всегда недвусмысленно и скептически. И, наверное, потому к шестнадцати годам я был твердо убежден в собственной посредственности. Как раз к тому времени воспитательные методы родителей пришли в неразрешимое противоречие с моим вдруг проявившимся упрямством, и большую и, может, лучшую часть жизни я проводил на улицах.

Сколько в Ленинграде улиц? Наверное, никто не может похвастать, что бывал на каждой. А вот я бывал, кажется, на всех, измерил их своими шагами. Сложное это ощущение — одиночество бродяги, затерявшегося в бесконечных шеренгах домов, — сложное, грустное и засасывающее…