— Просто сегодня увидел хоть какой-то вещественный результат этой нашей работы, — и смущенно потупился под испытующим взглядом Аллы.

— Ну, я побегу. А то Владимиров там уже мечет громы, не любит ждать, — сказала она.

— До завтра. Я еще зайду в КБ.

Они пошли по коридору в разные стороны.

Домой Григорий вернулся еще засветло. В квартире было тихо, ужинать не хотелось. И он, воспользовавшись отсутствием соседей, затеял в ванной небольшую стирку. Хозяйственные заботы никогда не тяготили его, с малолетства привык он сам обихаживать себя и справлялся со стряпней и стиркой не хуже любой женщины. Развесив белье на шнурах в небольшой кладовке рядом с кухней, Григорий, вернувшись в свою комнату, ощутил легкую неудовлетворенность и пустоту. Чувство было как у человека, ожидающего на вокзале свой поезд и томящегося, не зная, чем себя занять. Не докурив сигарету, Григорий вскочил с тахты, сходил на кухню за тряпкой и принялся стирать пыль с полок и книг. Намеренно медленно он снимал со стеллажа порядком пропыленные томики, обмахивал корешок и обрезы, протирал полку и расставлял книги в прежнем порядке. Иногда, стоя тут же у стеллажа, раскрыв книгу, прочитывал несколько абзацев. Так ему удалось убить еще полтора часа, но чувство томительного ожидания чего-то, чего он и сам не знал, не прошло. Тогда Григорий, торопливо сполоснув руки, поспешно надел плащ и выскользнул из квартиры, стараясь не топать, словно кто-то мог заметить и задержать его.

Холодный сырой воздух увлажнил лицо, шаги по асфальту звучали глухо, смягченные туманом, который плавал на уровне колен. Немногочисленные в этой части города витрины магазинов светились размыто и тускло. Под фонарем Григорий приостановился, поворошил на ладони мелочь, выбирая двухкопеечную монету, и устремился дальше. Возле булочной телефон-автомат не работал, в трубке настоялась шуршащая космическая тишина. Григорий почти бегом пересек улицу, свернул за угол — у гастронома в стеклянной будке укладисто расположилась полная еще молодая женщина. По ее безмятежно-дремотному лицу Григорий понял, что ждать придется долго. Он нерешительно затоптался на месте, словно согревая застывшие ноги, еще раз глянул на женщину; ее бедро упиралось в дверь будки, не давая затвориться до конца, из щели в два пальца доносился курлыкающий довольный смех. Григорий повернулся и пошел на проспект.

Свободный телефон-автомат отыскался в парикмахерской. Несколько человек сидели на жестких стульях, приставленных к пластиковой перегородке. Гардеробщик из-за барьера переговаривался с кассиршей, старик с сонным небритым лицом перебирал уже переставшие шуршать, тряпичной мягкости газеты. Резко до одури пахло лавандой, за перегородкой тонко позвякивали ножницы, гудели машинки. Появление Григория внесло некоторое разнообразие в скуку ожидающих, все взгляды обратились на него. Он прислонился к стенке у дверей, бросил согревшуюся в кулаке монетку в щель автомата, стараясь подавить нервную одышку, набрал номер. В телефонной трубке долго и томительно потрескивало, где-то далеко и невнятно пел что-то протяжное надтреснутый тенорок, потом раздался резкий длинный гудок, и сразу же низкий и чистый женский голос быстро ответил: «Слушаю».

— Соня? — вдруг оробев, сдавленно спросил Григорий.

— Ой! — с радостной досадой и облегчением воскликнула она. — Ну почему вы не звонили? Я же весь вечер жду… Это же… Вы бесчувственный какой-то, как автомобиль.

Она тихо рассыпчато засмеялась, и от этого смеха у Григория пересохло во рту. Он стоял в резком, одуряющем запахе лаванды, слыша и не слыша звяканье ножниц и электрическое гудение за перегородкой, видя и не видя лица ожидающих своей очереди, — стоял и улыбался широкой осоловелой улыбкой жизнерадостного идиота.

— Алё, алё! Гриша!

— Да, да, — спохватившись, ответил он.

— Ну что же вы молчите?

— Я не молчу, я слушаю.

— Господи, да где же вы?

— Здесь, в парикмахерской. — Только сейчас до Григория дошло, что его ответ не сделал бы чести и недоразвитому.

— Где?!

— В па-рик-ма-хер-ской, — по слогам повторил Григорий.

— Зачем?

— Хочу остричься наголо. — Его вдруг понесло озорной веселой волной, набежавшей откуда-то изнутри. — Потому что я — бесчувственный, как автомобиль, а автомобиль с волосами — это еще и уродливо.

— Не надо, — жалобно попросила она.

— Нет, надо. У меня острый приступ одиночества, и необходимо совершить что-нибудь героическое, — нахально возразил Григорий.

— Тогда лучше приезжайте на Васильевский остров, Средний, сорок шесть, квартира двадцать семь. Ну, слышите? И не смейте ничего делать с волосами!

Григорий нежно прижимал трубку к уху и улыбался.

8

Вместо ответа Григорий вдруг неожиданно наклонился, поцеловал в щеку и приобнял за плечи, и только тогда Алла Кирилловна заметила, что у него необычно оживленное, радостное лицо и глаза совсем шалые, отчаянно-веселые, словно он только что вылез из-за руля после выигранной гонки… Алла Кириловна шла по коридору, прислушивалась к удаляющимся шагам Григория и недоверчиво улыбалась. Что-то давнее, почти позабытое сонно ворохнулось в душе. Оказывается, она помнила, еще могла вспомнить те отчаянно-веселые и влюбленные глаза, какими смотрел на нее, Аллочку Синцову, Гриша Яковлев прежде. Оказывается, сердце тайно хранило память о том волнении, которое испытывала тогда Аллочка Синцова…

Она шла по институтскому коридору — тонкая, стройная женщина, еще совсем молодая. Рассыпчатый стук каблуков сеялся в четком уверенном ритме, ноги стали легкими, будто не было позади целого рабочего дня. Давно, очень давно не смотрел на нее Григорий такими глазами, и только сейчас Алла Кирилловна поняла, что последние несколько месяцев он относился к ней плохо. Нет, «плохо» было не то слово. Она перестала существовать для Григория в каком-то качестве, она стала обыкновенным товарищем по работе, начальником — и только. Как же она все эти месяцы не догадывалась об этом, не могла понять? Наедине с Григорием она лишь ощущала какое-то неудобство, отсутствие внутреннего комфорта, легкости, но не знала почему. И только теперь, увидев отчаянно-веселые, прежние его глаза, Алла Кирилловна ощутила, какими несносными, лишенными интереса были последние месяцы, которые способны были — продлись они еще немного — зачеркнуть долгие годы. Оказывается, Григорий был необходим ей, необходимо было чувствовать его душевную зависимость от нее, Аллы Кирилловны Синцовой. Это создавало особую атмосферу, особый воздух, которым дышалось легко и опасливо, и было в этой пьянящей опасливости что-то от чувства дрессировщика: потому и волнует покорность большого опасного зверя, что он опасен. Григорий был для Аллы Кирилловны таинственным зеркалом, всегда по-новому, но всегда пристрастно отражавшим ее. И зеркало это было как озерная гладь под высоким обрывом: отразиться в нем можно было только с некоторым риском сорваться с кручи и утонуть, — это и было самым приятным. Хотя, возможно, риска и не было: ведь она никогда не страдала приступами внезапного головокружения; нет, она решительно не могла потерять равновесия, она просто допускала такую возможность чисто теоретически, и это допущение придавало жизни пикантный привкус новизны. Да, никакой опасности не существовало, — где-то в глубине души Алла Кирилловна это понимала — слишком надежны были у нее тылы, но все же, все же так упоительно еще и еще раз испытывать себя.

Не всякой женщине дается незаслуженное счастье много лет постоянно ощущать поклонение себе (ну, хоть неравнодушие-то — наверняка!). Только в двух случаях мужчина небезразличен женщине: когда поклоняется ей или когда подчиняет ее себе, — равнодушных женщины не замечают. Они мгновенно чувствуют равнодушие, даже если оно умело сокрыто тренированной галантностью, рискованным и оригинальным остроумием. В мгновение ока определяют женщины равнодушных по пустоте глаз и перестают их замечать. И только сейчас, когда Григорий посмотрел на нее прежними своими глазами, Алла Кирилловна призналась себе, что последние месяцы во взгляде его была пустота, именно та — пустота равнодушия.