Рассеянно смотрел он на пустой, простроченный прямыми стежками следов квадрат институтского двора. И вдруг подумал о том, что не лукавил перед этой красивой девушкой, когда сказал, что ничего не может рассказать о себе. Наверное, лет десять назад, когда преподавал в Политехническом, у него нашлось бы что сказать о себе и о перспективах автостроения. В те времена жизнь казалась наполненной смыслом и значительной, а теперь не то чтобы все это ушло, кануло, но изменилась оценка — Игорь Владимирович давно перестал нравиться самому себе. «И Алла сейчас не вышла бы за меня», — равнодушно подумал он. И пришло горьковатое, нудящее ощущение вины. Что он дал той девушке-студентке? Была ли она счастлива с ним? Суховатая, начинающая стареть женщина. Ни детей, ни увлечений. Уже хочется собачку. Хотя… А Гриша — Гриша Яковлев? Может быть, поэтому они молчаливо согласились жить без детей? Может быть, всегда, почти до сегодняшнего дня он, Игорь Владимирович Владимиров, боялся, что Алла уйдет от него? Уйдет к Грише Яковлеву…

Игорь Владимирович вернулся к столу, тяжело опустился в кресло, со вздохом снова придвинул к себе корректуру. Листы желтой, с неровными краями бумаги выглядели неопрятно, оттиск был слишком жирным и читался с трудом. Он повертел в пальцах карандаш и положил его на раскрытые полосы корректуры.

Гриша Яковлев…

Как-то так сложилось, что самый, казалось, важный кусок жизни, когда Игорь Владимирович входил в зрелый возраст, был связан с Яковлевым — сначала застенчивым от неловкости слесарем и автогонщиком, потом замкнутым, начавшим задумываться над жизнью и почувствовавшим свое «я» молодым мужчиной — студентом — инженером. Было что-то отцовское в чувстве Игоря Владимировича к этому угловатому, часто неожиданному в поступках и мыслях человеку. Но не только отцовское. Стараясь передать Григорию свои знания, привить культуру, Игорь Владимирович что-то новое узнавал сам. Не раз испытывал Владимиров ревность, ощущая в неподатливой порывистой жесткости молодого парня не просто упрямство вздорного характера, но цельность сильной натуры, ту цельность, которой, может быть, всю жизнь не хватало ему самому. И, наверное, поэтому Владимиров, почти не сознаваясь в этом себе, повседневно соперничал со своим учеником. И только в последние годы с неприязнью к себе начал догадываться, что соперничество это было не совсем честным. Не волю, не душевную силу употреблял он в этом соперничестве, а лишь изощренность опыта, знаний, приобретенной культуры и тонкости — только нажитый капитал… Разве победил бы он тогда, в тайном споре за Аллу, если бы он и Григорий были равны по жизненному опыту? Никогда бы не победил.

Да и было ли это победой? Да, он любил свою студентку Аллочку Синцову последней, слегка надтреснутой любовью сорокадвухлетнего человека, умевшего изяществом, искушенностью придать новизну и яркость уже несколько коптящему чувству. Но было ли это победой? Игорь Владимирович не знал подробностей и никогда не старался узнать их (все-таки благородство!), но очень точно и пронзительно чувствовал непростые отношения Аллочки и Гриши Яковлева. Казалось, Игорь Владимирович зримо представлял себе чистый узор магнитных силовых линий, которые притягивали и соединяли молодых людей друг с другом. А он, как большой, уже тронутый ржавчиной кусок железа, приблизился, нарушил этот чистый узор магнитных линий, исказил его, внес в отношения этих молодых душ притворство и ложь. Было ли это победой?.. Может быть, победа была бы в другом: чтобы отступиться, отказаться от Аллочки? Да, это была бы победа — победа над самим собой. Но таких побед Игорь Владимирович Владимиров не умел одерживать никогда. И, может быть, именно давняя ревность толкнула его сейчас послать эту смазливую корреспондентку к Григорию, чтобы снова ввергнуть своего ученика в искушение, поставить перед новой дилеммой: благоразумно промолчать, надеясь на постепенное вызревание благоприятных обстоятельств, как советовал Игорь Владимирович; или идти в борьбу, рискованно взвинчивая время, как когда-то поступал гонщик Гриша Яковлев, бросая машину на последнем круге в отчаянный вираж, который, казалось, выполнялся не только и не столько мастерством, сколько силой души. Может быть, именно давняя ревность толкнула Игоря Владимировича послать корреспондентку к Григорию… Впрочем, он, как всегда, ничем не рисковал. Как всегда, выигрывал при любом исходе. Но было ли это победой?!

Профессор Владимиров снова взял в руки приятно скользкий желтый «кохинор» и принялся за корректуру своей книги.

«А все-таки — зима», — успокаивая себя, подумал он.

7

Зал, где работали конструкторы, в институте называли просто «КБ» (конструкторское бюро) не только для краткости, но и желая подчеркнуть главенство этого институтского подразделения; Яковлеву и Сулину отвели место у самой двери. Они были новичками, да и вообще числились по испытательному отделу. В их угол, выгороженный двумя столами и двумя кульманами, никто не заглядывал, и Григорий поначалу был доволен этим. Он горячо взялся за дело, потому что всегда тосковал по чертежной доске и уже тяготился хоть и не монотонной, но успевшей надоесть за несколько лет работой в испытательном отделе. А кроме того, проект детского автомобиля он считал модификацией своей конструкции. Правда, на эту мысль натолкнул Жорес Синичкин, который по настоянию Григория был назначен художником-конструктором детского автомобиля. Вообще они сблизились за последнее время. Григорию все больше нравился Синичкин, и странной загадкой казалось то, что этот житейски неглупый, одаренный в своем деле человек так беспомощно выступает на советах. Но постепенно Григорий начал понимать, что Жоресу свойственно интуитивно-практическое мышление. Синичкин был больше художником, чем инженером, ему легко удавалось набросать на бумаге эскиз будущей формы, но трудно было объяснить свой замысел. Подобно людям, лишенным музыкального слуха и любящим петь, Жорес, не имея на то данных, обожал теоретизировать. Григорий уже притерпелся к этому и не вдавался в словесные споры с художником. Он знал, что, утомившись от своих путаных рассуждений, Жорес сядет за стол и найдет то, что не в состоянии сказать словами. И Григорию очень нравились его эскизы. Теперь Жорес потихоньку делал модель в одну пятую, чтобы окончательно выверить линии, не очень четко прорабатывающиеся на чертеже. Григорий с нетерпением ждал окончания этой работы — так хотелось взглянуть хотя бы на модель своего будущего автомобиля. Однако последние дни Жорес на все вопросы отвечал уклончиво, тянул что-то невразумительное и сам еще и еще уточнял у Григория основные параметры детского автомобильчика. Яковлев чувствовал, что художник что-то скрывает, и нервничал, опасаясь неудачи.

Валя Сулин уже закончил свою часть, выдал чертежи конвертированного маломощного двигателя, за основу которого был взят одноцилиндровый мотор серийного мотоцикла, и теперь снова пропадал на обмерных стендах в испытательном — гнал работу, которую хотел обсудить еще до Нового года. Григорию же оставалось самое неинтересное: пересчет шестерен в коробке скоростей и редукторе, изменение системы отопления и вентиляции в расчете на уменьшенный салон и другие мелкие переделки. И хотя детский автомобиль числился самостоятельным проектом, группе не дали узких специалистов — агрегатчиков, электриков, — так что все приходилось делать самому. Если бы не проект автомобиля, над которым Григорий трудился несколько лет, то сейчас ему пришлось бы работать не покладая рук.

На душе у Григория с утра было скверно, почему-то ранний, неожиданный снег раздражал. Работа не шла — все хотелось спуститься к Жоресу, хотя Григорий и понимал, что этого не следует делать. Сутулясь над столом, он хмуро обсчитывал на линейке передаточные числа шестерен и курил уже, кажется, пятую с утра сигарету. За спиной в большое окно вползал снежный день, но Григорий не выключал потускневшего желтого огонька под алюминиевым колпаком настольной лампы, лишь слегка золотившего шкалу линейки и его руки. Работалось без охоты, проплывали невнятые, отрывочные посторонние мысли о скуке одиноких осенних вечеров, о том, что все-таки надо купить телевизор. Клубились в КБ шорохи голосов, приглушенные, серые, как утренний туман. Скверно было на душе, и он подумал с тоской: «Хоть бы пришел кто-нибудь…»