Черт возьми, сколько же лет длится этот противоестественный, выматывающий разговор взглядами и недомолвками, разговор двоих, при котором незримо присутствует третий. Почти десять лет! И уже не понять, не вспомнить, когда это началось. Может быть, тогда, в кабинете заведующего кафедрой? Черт, как молоды они были. Тому угрюмоватому и робкому слесарю, каким был Яковлев, только-только исполнилось двадцать четыре года, а той студентке четвертого курса, Аллочке Синцовой, — всего двадцать два. И профессору — впрочем, не был тогда еще Игорь Владимирович профессором, — ему, доценту Владимирову, за год до того получившему кафедру, было всего сорок или сорок один. Как давно это было, и — даже смешно, — каким старым тогда казался Владимиров тому слесарю, взволнованному первым чувством и первыми раздумьями о жизни. До сих пор Яковлев помнил тогдашнее свое ощущение неловкости, а потом и победительности, когда он в кабинете Владимирова ткнул пальцем в альбом и сказал: «Вот!»

Может быть, тогда это и началось? Может быть, ткнув пальцем, он все-таки уловил ее удивленный и заинтересованный взгляд? Возможно, так и было. Но Яковлев не мог бы поручиться, что это было именно так. Он лучше помнил тот день, когда она, неделю спустя после того разговора, пришла в мастерскую.

Было послеобеденное время, Яковлев уже справился с двумя лабораторными испытаниями, назначенными на тот день, и теперь занимался автомобилем, который готовил к осенним гонкам: нужно было приварить два кронштейна. Автомобиль стоял без колес, на колодках, облицовки еще не было — лишь тонкие цельнотянутые трубы составляли скелет будущего кузова. Яковлев включил сварочный трансформатор, бросил на пол лист асбеста и уже поднес правой рукой держатель с электродом к месту сварки, а левой надвинул на лицо щиток с темным стеклом, когда услышал скрип тяжелой двери. Сидя на корточках, он повернул голову и поднял щиток.

Она стояла в проеме распахнутой двери и медленно оглядывала сумрачное помещение. А Яковлев так и сидел на корточках с держателем в руке и молча смотрел на нее снизу вверх. И она казалась ему очень высокой.

— Здравствуйте, Гриша. — Она переступила порог и закрыла дверь.

Он бросил держатель, неловко встал и стащил брезентовые рукавицы, но, поглядев на свои ладони, спрятал руки за спину и глухо ответил:

— Здравствуйте. — И сам понял, что это прозвучало угрюмо и неприветливо. Но ему почему-то было неловко называть ее по имени.

— А я прямо из Автоснаба. Игорь Владимирович договорился с ними вчера, и сегодня я уже получила эти наконечники. — Алла улыбнулась, качнула портфель.

— Ну, хорошо, — кивнул головой Яковлев и протянул руку, чтобы взять у нее портфель, но щиток с темным стеклом опустился ему на лицо, он только нелепо взмахнул рукой в пустоте и услышал ее веселый смех. — Черт! — Он сорвал щиток вместе с кепкой, бросил на асбест и, не скрывая досады, взял у нее неожиданно тяжелый портфель.

— Вы в этой маске похожи на древнего рыцаря, — сказала она.

— В следующий раз специально надену к вашему приходу, — ответил Яковлев и поставил портфель на верстак. — Ну, доставайте ваши наконечники.

— Вы обиделись, Гриша, на рыцаря? — Она подошла ближе и заглянула ему в глаза.

— Я слесарь, а не рыцарь, — буркнул он и осекся под ее взглядом. Никогда еще он не видел глаз такой густой синевы.

— Очень жаль, — сказала она, вдруг погрустнев, — потому что рыцарей теперь совсем мало. — Она раскрыла портфель и медленными движениями стала выкладывать на обитый железом верстак завернутые в пергамент наконечники.

Яковлев молча выдвинул ящик, ссыпал их туда и резко задвинул на место.

— У вас все чертежи готовы?

— Почти все. А когда вы думаете начать?

— Завтра и начну.

— Прямо завтра?

— Да, времени нет ждать, — Яковлев намеренно говорил отрывисто и хмуро.

— Ну, разве тут так много работы? — Алла взяла с верстака портфель, машинально прижала его двумя руками к груди, лицо ее стало растерянным и еще более красивым. Яковлев еле сдержал улыбку и тем же своим хмурым тоном, но уже не так отрывисто объяснил:

— Мне же с ней на гонки ехать, так что до осени нужно как следует отработать, чтобы быть уверенным, что шею не свернешь. Вот такие дела… — Он уже без смущения смотрел в ее нестерпимо синие глаза.

— Хорошо, тогда завтра к обеду все чертежи будут готовы. До свиданья.

Яковлев долго стоял, смотрел на дверь и чувствовал злость и досаду за свою неловкость, за то, что не был самим собой с этой девушкой. И это ощущение неуклюжей туповатости, нетождественности самому себе преследовало его и на следующий день, когда Алла принесла аккуратные чертежи подвески.

Она пришла почти к самому концу работы. Яковлев уже умылся, переодел брюки, но был в одной майке. Когда Алла вошла в мастерскую, он смутился, поспешно влез в рубашку, застегнул пуговицы, но заправить в брюки постеснялся. Алла не заметила его смущения или сделала вид, что не заметила, протянула свернутые в трубку чертежи.

— Вот, все готово. Извините, что задержалась. Пришлось несколько деталировок перечерчивать, — она виновато и в то же время лукаво посмотрела на него.

Яковлев отметил, что модный светло-серый костюм с длинным жакетом и желтой блузой очень идет ей, но промолчал и, раскатав чертежи на верстаке, включил лампу. Он долго и придирчиво рассматривал общие виды и листы деталировок, чувствуя, что девушка, стоящая рядом, волнуется и ждет его оценки. И это мгновенное чувство своей значительности вызывало сложное ощущение удовольствия и в то же время унижения: Яковлев понимал, что сам по себе он не интересует Аллу, и если бы не эти листы чертежей, она ни минуты не стояла бы рядом.

Он сжал зубы, чтобы согнать с лица выражение умной значительности, выпрямился.

— Чертежи понятные, хорошие. Завтра начну делать, материал и детали кое-какие я подобрал. А если что придется изменить — ну там диаметр отверстия какого-нибудь или резьбу, потому что делать-то все придется из подручных всяких железяк, — то я зайду к вам. А сегодня вот отпросился пораньше. Ребята из гаража, где раньше работал, новую машину будут прокатывать. Я делать ее начинал, так что посмотреть охота. — Яковлев и сам не знал, почему пустился в объяснения, он словно бы оправдывался за то, что не начинает работу над подвеской сию минуту.

— Машина серийная? — спросила Алла.

— Нет, гоночная, тысяча двести кубов… Движок интересный, если только выдержит все заезды. — Он так и стоял перед ней в рубашке навыпуск.

— Это на кольце будет? — Она сделала шаг вперед.

— Да, вот через полтора часа. — Яковлев взглянул на часы.

— Гриша, возьмите меня с собой, пожалуйста! Я еще никогда не видела гонок и на кольце не была. — Лицо ее вдруг стало совсем детским.

— Поедем, — вырвалось у Яковлева, но он сейчас же пожалел об этом; представил себе эту девушку в ее светло-сером костюме и желтой блузе среди грубоватых и горластых шоферов и сжал губы. «Подумают, что специально похвалиться привез», — мелькнула досадливая мысль. Но отказаться от своего приглашения уже не мог.

Трамвай № 40 был переполнен студентами и сотрудниками окрестных НИИ, пассажиры эти давно притерлись друг к другу и толкотню и давку переносили с юмором.

Яковлева и Аллу плотно затиснули в угол задней площадки вагона — даже трудно было дышать. Но через несколько остановок, хотя в вагон и входили новые пассажиры, все как-то утряслись, разместились. Яковлев повернулся к Алле лицом и, упершись ладонями в оконные косяки возле ее плеч, как бы отгородил от тесноты.

— На Сердобольской многие выйдут, будет свободно, — сказал он.

Алла улыбнулась, чуть прикрыв глаза, и только тогда он вдруг понял, как близко ее лицо, — от этого пресеклось дыхание.

— Я первый год очень мучилась в этом трамвае, а теперь привыкла. Утром даже гимнастику заменяет. — Она все еще улыбалась.

— А я плохо переношу общественный транспорт, — ответил он и стал смотреть в окно — лишь бы не видеть ее лица в такой сковывающей близости.