— Так… По своей линии вы все отработали?

— И не один раз. Я знаю ее биографию лучше, чем знала она сама. Я видел ее друзей, о которых она забыла давным-давно, знаю, с кем она спала, кто хотел спать с ней, почему она не вышла замуж, почему развелась, когда вышла… Я не знаю лишь фамилий последних гостей, Саши и Вовы.

— Она вела бурную жизнь?

— Нет, — Зайцев покачал головой. — Я бы не сказал. Если она и была слегка подпорчена, то это выражалось только в желании больше заработать.

— Здесь мы все слегка подпорчены.

— Ее даже можно назвать скромной девушкой. Просто работа позволяла находить покупателей на аппаратуру. Если говорить о слабостях… Любила шампанское, часто ходила в кино, иногда в театр, реже на концерты… Видимо, хотелось выглядеть человеком образованным, быть на одной ноге со своими довольно спесивыми заказчицами. Знаешь, как бывает… Сходит тетенька в театр или на выставку и уже с соседками разговаривать не может — гордость распирает.

— Ее похоронили?

— Да. Смерть наступила от удушения, хотя был и удар по голове.

Ксенофонтов снова взял пачку фотографий, просмотрел их, задержавшись на одной, где девушка была изображена веселой, улыбающейся, вся залитая солнечным светом…

— Как ее звали?

— Таня. Татьяна Лесницкая.

— Богатая была?

— Знаешь, нет. Даже удивительно. При ее работе, увлечениях, внешних данных…

— Разберемся, — сказал Ксенофонтов, поднимаясь.

— Машина тебя ждет.

— Меня? Машина?!

— Начальство распорядилось, — смутился Зайцев. — Видишь ли… Есть еще несколько случаев — очень похожих на этот. Не исключено, что работают все те же Саша и Вова. Они знакомятся с девушкой, иногда вступают с ней в контакт, весьма близкий, случается, с насилием, бывает, и добровольно… Потом убивают, грабят и уходят.

Дома Ксенофонтов, не торопясь, разделся и забрался под душ. Тонкие, звенящие струи воды он делал все холоднее, стараясь смыть с себя дневную усталость, редакционную суету, летний зной. Потом, завернувшись в полотенце, прошел в комнату. Магнитофончик, который он иногда брал в командировки, стоял запыленный в книжном шкафу. Ксенофонтов вынул его, подул во все щели, пытаясь привести в рабочее состояние. Поставив магнитофон на журнальный столик, вложил в нее кассету и нажал кнопку. А сам бухнулся в кресло, вытянув перед собой босые ноги.

Послышался шелест, невнятные голоса. Видимо люди находились в коридоре, а запись шла из комнаты. Иногда голоса становились ближе, опять удалялись. Связного разговора Ксенофонтов не услышал, узнавались лишь отдельные слова, иногда звучал смех. Закончилась пленка страшным предсмертным криком. Он постепенно затихал, превращаясь в стоны, хрип. Раздался грохот, звук упавшего тела и неожиданно четко произнесенное слово «готова».

Перемотав пленку в обратную сторону, Ксенофонтов включил ее снова.

«Вы должны согласиться, Танечка, что наш визит для вас… Вова! Вова, идите же сюда! Саша, скажите ему… У меня, Таня, складывается такое впечатление, что… А не кажется ли вам, Танюша, что наш общий друг слегка захмелел и… Как бы там ни было, но мое состояние… Полней, полней стаканы налей… Так выпьем же за день и час, когда увидели мы вас… Вы сегодня просто очаровательны… Таня, он не лукавит, вы действительно выглядите прекрасно…»

На этом месте запись становилась невнятной. Пленка продолжала идти, но больше ни слова Ксенофонтов различить не смог. Он различил звук захлопывающейся двери, потом пошла музыка. И вдруг крик, команда «Бей, кретин!», грохот, возня. И после долгой паузы еще несколько слов… «Кажется, все… Оттащим в сторону. Посмотри в кладовке… Заверни в газету… Отпечатки… Уходим».

Выключив магнитофон, Ксенофонтов набрал номер своего друга. Зайцев поднял трубку тут же, будто ждал звонка.

— Ну, спасибо, старик, — сказал Ксенофонтов. — Подсунул ты мне задачку. Добавить ничего не хочешь?

— Среди тех, с кем она общалась, нет ни Саши, ни Вовы.

— Разумеется. Работали заезжие гастролеры.

— Ты уверен?

— И это пока все.

— Знаешь, хочу тебе признаться, — Зайцев помялся. — Никого мне так не хотелось найти, как этих Сашу и Вову.

— Как я тебя понимаю, старик, — проговорил Ксенофонтов со вздохом и, положив трубку, включил запись. А когда пленка кончилась, он снова перемотал ее и еще раз прослушал от начала до конца. Зайцев оказался прав — предсмертный крик девушки, кажется, навсегда вошел в его сознание. Ксенофонтов несколько раз просыпался от этого крика, а кончилось тем, что он, на ощупь пройдя в прихожую, закрыл входную дверь еще на один замок, столом подпер дверь на балкон и только тогда смог заснуть.

А дальше Ксенофонтов повел себя столь странным образом, что редактор усомнился в его какой-либо полезности для газеты. Подперев ладонями подбородок, он сидел за своим столом, и взгляд его, отсутствующий и затуманенный, говорил, что обдумывает он вовсе не название статьи о несчастных коммунальщиках. Поначалу редактор решил, что Ксенофонтову нужно встряхнуться, каждому журналисту необходимо время от времени встряхиваться, чтобы освободиться от всех тех глупостей, которыми пропитываешься в газете. И Ксенофонтов охотно уехал в командировку на два дня, потом на три дня, но, когда бухгалтер напомнила ему, что пора отчитываться, выяснилось, что ездил Ксенофонтов совсем не в те места, куда его посылали. Это было уже чрезвычайное происшествие, и незадачливого журналиста наверняка бы вышибли из газеты, если бы редактор увидел в его глазах хоть какое-нибудь раскаяние. Несмотря на крупные неприятности, глаза Ксенофонтова оставались затуманенными все той же неотвязной мыслью, которой он ни с кем не желал делиться.

Первое время Зайцев тревожил его телефонными звонками, напоминая о своих надеждах на него и даже льстил, что уж совсем не было похоже на следователя. Дело дошло до того, что он пригласил Ксенофонтова на пиво, а тот отказался, сославшись на занятость, через минуту свой отказ объяснил недомоганием, а когда Зайцев, забеспокоившись, сам приехал к нему, дома никого не оказалось.

В редакции заметили еще одну особенность — Ксенофонтов, который никогда не интересовался библиотекой, теперь часами просиживал в маленькой полуподвальной комнатке и читал… Что, вы думаете, он читал? Газеты. Дело в том, что в редакцию приходили едва ли не все областные газеты — точь-в-точь такие же, как и ксенофонтовская, и чем там можно было интересоваться… Уму непостижимо. Библиотекарша, сухонькая женщина, бдительная до чрезвычайности, уверенная в том, что в библиотеку приходят для того лишь, чтобы стащить книгу или вырезать из газетной подшивки статьи о пришельцах, народной медицине или экстрасенсах, поначалу к Ксенофонтову отнеслась с привычной настороженностью, но, ни разу не увидев в его руках лезвия, успокоилась. А Ксенофонтов продолжал листать газеты. Что он в них искал, что находил, чем привлекали его безудержно скучные полосы, понять никто не мог.

Однажды редактор не выдержал и, найдя его в каморке за очередной подшивкой, подсел, помолчал и спросил тихим голосом:

— И сколько это будет еще продолжаться?

— Дня два, может быть, три, — ответил Ксенофонтов.

— Хорошо, — кивнул редактор. — Неделю я, пожалуй, потерплю. Но не больше.

— Договорились, — ответил Ксенофонтов, не отрывая взгляда от последней страницы газеты, где публиковались объявления, брачные призывы, телевизионные программы, спортивные и культурные новости.

Как-то он позвонил Зайцеву прямо из библиотеки.

— Слушай, старик… Эти Саша и Вова нигде не наследили?

— Пока нет. Но ждем. Такие не останавливаются.

— Я знаю.

— Да, кстати… Редактор звонил моему начальнику, спрашивал, не мы ли поручили тебе какое дело… Говорил, что из газеты тебя пора гнать.

— Я знаю, — повторил Ксенофонтов и положил трубку.

А когда Зайцев опять пришел к нему вечером, Ксенофонтова дома не оказалось. Не застал его Зайцев и рано утром, из чего сделал вывод, что тот дома не ночевал. Однако в редакции он был вовремя, и взгляд его уже не казался столь отсутствующим. Он даже заметил редактора и поздоровался с ним.