— Бывали с Екатериной другие мужчины?

— Как-то неудобно сплетничать.

Галина отвечала немногословно, со слабой улыбкой. «Боится, — подумал он, — или устала. Работа у нее утомительная».

— Ну, а с Елизовым давно знакома Савичева?

— Не знаю…

«Пора идти», — решил наконец Шатров. Однако уходить ему не хотелось. В обществе красивой скромной женщины было хорошо, уютно.

Вставая, он вдруг заметил на подоконнике у края шторы пепельницу с окурком. «Так вот почему она сдержанна, — промелькнуло в голове у Шатрова. — У нее бывают мужчины». Что-то вроде ревности шевельнулось в его груди. Заметив его взгляд, Кузовлева зябко повела плечами, зевнула. Георгий стал прощаться, извиняясь за беспокойство.

Когда он ушел, из соседней комнаты недовольный мужской голос спросил:

— Кто там еще к тебе приходил?

Рассматривая себя в трельяж, Кузовлева лениво ответила:

— Шатров, мой дорогой, Шатров, заместитель начальника угрозыска.

— Что, втрескался?

— Не знаю… Может быть.

Боровков и Трегубов чувствовали, что обстановка накаляется, но у них еще не было цельного представления о размахе событий. Суммируя отрывистые сведения, они сделали вывод, что Луковин «петляет», старается запутать сотрудников милиции. Это требовалось ему для того, чтобы выиграть время, собрать, сгруппировать свои силы, а потом серией неожиданных ударов ошеломить город и уезд, дезорганизовать общественную жизнь, вызвать панику и скрыться.

По городу ползли самые различные слухи. Уверяли, что ночью на улицах появляются на ходулях люди в саванах. Они пугают запоздавших прохожих до обмороков, а затем грабят. Рассказывали о зарытых кладах, которые разыскивают теперь бывшие их хозяева. Кто-то настойчиво внушал обывателям мысль, что милиция будет арестовывать всех городских коммерсантов. В распространении сплетен чувствовалась опытная рука.

— Нутром чую: спешит Волкодав, — говорил Боровков Парфену. — Догадывается, что мы обкладываем его со всех сторон. Он здесь, в городе, это подтверждает и Лисин. А вот насчет Елизова я стал в последнее время сомневаться.

Они сидели в кабинете Парфена, в который уж раз перебирая все варианты ликвидации банды Луковица.

— Почему, Иван Федорович? — удивился Трегубов. — Его ж видела артистка из варьете.

— Давай, Парфен, рассуждать так. Со дня убийства Савичева прошло без малого две недели. Где находилась в это время его жена Екатерина? В глубоком подполье? Сбежала? Так по крайней мере старались нас уверить. И вдруг она открыто появляется в библиотеке городского сада. Да еще с кем: с Елизовым! Тебе же известно, что после ареста Луковина он благополучно драпанул и до сих пор известий о нем у нас не было. Выходит, находился в уезде? Но Елизов не из тех мужиков, которые любят тихо сидеть, да еще так долго. И вдруг он выплескивается в такой момент, когда мы со всеми фонарями разыскиваем Волкодава. По телеграфу его вызвали, что ли? Поэтому у меня появилась мысль: уж не отводит ли сам Луковин нас от себя за счет своего друга? Дескать, ищите Елизова, а не Волкодава.

— Да-а-а, дела, — сказал Трегубов. — Значит, Елизов — легенда.

— Все возможно, Парфен.

— Выходит, артисточка… того?

— Что «того»? Предположение еще не истина. Я хотя и сомневаюсь в Елизове, но со счетов его не сбрасываю. Теперь, Парфен, насчет осведомителя. Лисин тоже подтверждает, что кто-то у нас работает на Волкодава. Наши с тобой подозрения пали на Гришина. Давай, будем его изолировать.

— Мы с Шатровым решили командировать его дней на десять в губернский город. Якобы для изучения опыта. Я уже звонил по этому поводу заместителю по кадрам.

— А что? Верно. Зови его сюда. Посмотрим, как он себя поведет.

Через несколько минут в кабинет Трегубова вошел седоватый плотный мужчина лет сорока пяти. Вытянув руки по швам, доложил о своем приходе. Это был Гришин.

— Роман Перфильевич, — обратился к нему начальник милиции. — Телефонограмма из губернского города пришла с распоряжением командировать тебя на десять дней для изучения опыта. Как ты смотришь на это?

— Да я только был. В апреле.

— Понимаю, — сказал Боровков. — Но это распоряжение заместителя по кадрам.

— Работы много, — пожал плечами Гришин. — Когда собираться?

— А вот сегодня и поезжай. Пятичасовым поездом.

— Есть, — ответил Гришин.

Четко повернувшись, он вышел из кабинета. Боровков с Трегубовым переглянулись. Покачав головой, начальник милиции сказал:

— Или выдержка у мужика великолепная, или мы ошибаемся. Сколько я ни перебирал в уме, больше никого подозревать, не могу. Впредь о самых секретных сведениях должны знать только я, ты и Шатров. Что-то я тебе еще хотел сказать? Да, вот что! Надо будет проследить за Гришиным. Пошли своего агента. Ну, Рубахина, что ли. Он молодой парень, шустрый. Пусть сопроводит Гришина.

Уже у самого порога, остановившись, Боровков добавил:

— Уездный комитет партии разрешил взять в помощь оперативным группам коммунистов и комсомольцев из железнодорожных мастерских и мебельной фабрики. Надо, Парфен, их собрать и проинструктировать.

Когда Боровков ушел, на столе у Трегубова зазвонил телефон. Парфен снял трубку.

— Трегубов слушает. Да, да. Понятно. Молодец, сейчас еду.

Каждый день у городского ломбарда собиралась большая очередь. Сюда приходили те, кто, потеряв надежду найти работу, стремился как-то перебиться, заложив вещи. Несли в ломбард шубы, ковры, тяжелые из панбархата платья, оренбургские платки, старинной работы вазы, настенные часы, статуэтки. Время было трудное, в городах царила безработица.

Два раза в день — утром и после обеда — перед толпой появлялся седой румяный мужчина. Он выкрикивал очередных. Люди молча подходили к окошечкам, отдавали вещи оценщикам, брали деньги и так же молча отходили. Уходили из ломбарда с надеждой снова вернуться сюда, выкупить дорогой сердцу заклад. Но далеко не всем удавалось сделать это.

В ломбарде постоянно дежурили сотрудники милиции. Случалось, что в заклад шли краденые вещи. В этот день народу было особенно много: банк задержал ломбарду выдачу денег и накануне приема закладов не было. Стоявшая в очереди маленькая, вся сморщенная старушка вдруг зашаталась, хватаясь за сердце. Ее поддержали несколько рук. На землю упала старая дамская сумка, из которой высыпались золотые крестики, несколько браслетов, коралловое ожерелье, дамские часики, кулон, серьги. И в этот момент раздался истерический крик:

— Граждане, да это же вещи моей матери! Ее в двадцатом году убили бандиты.

Кричала молодая с исхудавшим лицом женщина. Поднялся шум. Раздвинув столпившихся людей, к старушке подошел дежуривший в тот день милиционер Игнатьев. Та смотрела на него испуганным зверьком.

— Кто кричал? — спросил Игнатьев.

— Я, — протолкалась к нему молодая женщина.

— Хорошо. Пройдите в соседнюю комнату.

В кабинете заведующего ломбардом милиционер принялся за старушку. Та сидела на стуле, быстро перебирая своими худенькими маленькими ручками.

— Откуда у вас эти вещи? — обратился к ней Игнатьев.

— Еще от матери.

— Как ваша фамилия и кто вы по социальному положению?

— Я Георгиева, из дворян. Отец владел поместьем в Саратовской губернии. В семнадцатом, его у нас отобрали. Мой муж умер, дети разъехались. Я пыталась перебраться за границу, но мне не удалось. Хотела уйти к Александру Васильевичу Колчаку, но его разбили. Вот здесь и пришлось застрять. Что было — продала, это все, что у меня осталось.

— Так, так. А где вы проживаете?

— У Ксении Семеновны Ведерниковой, на Лассаля, 12.

— А она чем занимается?

— Портниха на дому.

— Муж у нее есть?

— Нет, она его потеряла в эту войну.

— Ну хорошо. Изложите на бумаге все, о чем мы говорили.

Игнатьев пошел доложить о случившемся Боровкову.