— Эка, овечкой себя считаешь, — буркнул вечером Веня, когда Таня выложила ему все, что насочиняла.

— Как же я теперь… кто я теперь, коль тебе не нужна. Ведь понесла же под сердцем!

Громко и внятно выкрикнула она последние слова, даже сама испугалась своего голоса.

Венька взглянула на нее через плечо:

— Люди молча друг друга любят, а ты все надоедаешь. Не по душе ты мне стала… охолодел. По Млечному Пути бы ушел, да не знаю куда.

— Дай ремень: на этой вот вербе повешусь, свободный будешь — иди тогда куда хочешь, — заплакала Таня.

— Ишь, ремень ей… Если захочешь, на последнем волоске повесишься.

«На последнем волоске… повесишься…» Никогда еще не слыхала от него Таня таких жестоких слов. Будто подменили Веньку. Что ответить ему? И прошептала сквозь слезы:

— Уйди с глаз моих, кобель.

Вениамин зашагал по тропинке, извивающейся между яблонями. Качаясь на ветке молодого кленочка, кого-то ругал воробей:

— Жулик! Жулик!

Другой воробышек ответил из вишарника:

— Тип! Тип!

А третья невидимая птичка словно вымолвила:

— Тейтерь манясь[24].

Казалось, птицы ругают его. И поделом. Но все же… Что делать, если Таня сперва нравилась, а теперь глаза бы ее не видали? Вдруг повесится на самом деле? Правду сказала, что тяжелая от него, или наврала?.. Вернуться, успокоить, домой проводить?.. Не хочется…

Влез на чердак конюшни, где ночевал на соломе, растянулся навзничь, и думал, думал…

Поутру встал не рано. Брата, Виктора, рядом уже не было, — ушел пасти старосельских коров.

Не заходя в избу, пошел в сад. Вдруг и впрямь Таня после ночного разговора повесилась? И вздрогнул, когда подумал, что… Нет-нет, сам бы он никогда не повесился. Смерть! Аж мурашки по коже… На белом свете хоть и жить порой трудно, а все ж приятно…

Повернул домой. Навстречу шла Таня — за зеленым луком в огород.

— Не повесилась? — Он усмехнулся.

— Я сначала твои зенки повыцарапаю, если при мне еще раз на другую взглянешь!

В понедельник по большой дороге шел Матвей Вирясов. Глядь, валяется серебряный рубль. Матвей не удивился, когда заметил его под слоем пыли: сколько их сам потерял, сколько таких рублей утекло из рук, пока отсиживал в остроге. Как пахали-боронили без него, где и что посеяли сын Емельян и внук Михей? Два раза жена навещала его, и он знал, что в Алове вместо него выбрали нового старосту — Глеба Мазылева. Вот и выручай село…

Зазвенел за спиной колокольчик. Матвей оглянулся. Тройка скачет. Отошел на обочину.

В тарантасе на рессорах ехал старый знакомый — член землеустроительной комиссии Лобов.

Поравнявшись с Вирясовым, придержал тройку:

— А-а! Здравствуй, Матвей-бунтарь.

— Добрый день, Богдан Аркадич.

— Ну, как? Надоела злодейка Алатырская тюрьма? Или снова захочешь?

— Довольно.

— Не поседел?

— Да вроде нет.

— Думаю, теперь мешать мне не будешь. Ну, прощай!

Снова зазвенел под дугой колокольчик. А Матвей, глядя вслед, гадал, кто сидел в тарантасе вместе с Лобовым, — толстый, в очках с железной оправой…

Матвей дошел до Новосельского верхнего поля и, не глядя на усталость, обошел все свои загоны. Славно поработали сын и внук — все наказы исполнили…

Член землеустроительной комиссии Лобов доехал до хутора Латкаевых. Навстречу вышел хозяин. По лицу видно — рад гостям.

— Мы к вам, господин Латкаев, с хорошими намерениями, — сказал Лобов и кивнул на человека в очках, который сошел с тарантаса с большим, похожим на деревянный ящик, фотоаппаратом. — Хотим сфотографировать все, что нам в твоем хозяйстве понравится.

— Начальник какой-нибудь? — шепнул Латкаев.

— М-да, вроде бы… Сотрудник губернской газеты.

Хозяин пригласил гостей в светлицу. Богдан Аркадьевич, — на его чистеньком, чернобровеньком лице заиграла довольная улыбка, — сказал:

— Вот это — горница!

— Не знаю, гордица, што ли, — ответил дед Наум, по-своему поняв любезное замечание.

Богатый хуторянин сперва показал свое хозяйство. Гость в очках сделал много снимков. А пока ходили по усадьбе, Ненила накрыла стол. Вернувшись, гости с хозяином попировали, и Марк попросил, чтобы его прихватили с собой в город — надо было ему справиться у одного купца о новой веялке. Гости согласились, и Марк, усевшись на облучок, погнал тройку в Алатырь — только пыль позади столбом.

Купца дома не оказалось. Он позавчера уехал по своим торговым делам в Казань. Марк побродил по городу. Но куда деться? — городишко маленький, из больших зданий — купеческое собрание да острог. Зашел к знакомому аптекарю, который часто наезжал в Алово и бывал в гостях у Латкаевых. Купил четверть фунта пищевой соды и столько же — тараканьего мора.

— Смотри, не перепутай. Не дай бог, вместо соды это снадобье употребишь. Не миновать беды.

— Я, Веденей Калиныч, человек ученый, не перепутаю. Чтой-то долго у нас на хуторе не бывал. Или обиделся на нас, аловских? Заезжай. Да супругу прихватывай.

— Загляну непременно, — пообещал аптекарь.

Все чаще и чаще уходит Елисей Барякин из дому и подолгу не возвращается, иной раз по три дня кряду. Иногда забирает ружье или рыболовные снасти. Ульяна и так и сяк пыталась прилюбить ему Ромку, но не лежит у мужа сердце к чужому ребенку, одна-единственная мысль в голове: отдать в воспитательный дом. Скоро, совсем скоро придется Ульяне расстаться с сыном, — вот уймутся дожди, подсохнет дорога, и повезет его Елисей в Алатырь…

Поздно вечером прибежал с улицы Ромка.

— Мам, я есть хочу.

— На вот, я тебе яичко сварила.

И в тот же вечер сказала сыну, что отец надумал отдать его в воспитательный дом.

— Где дом тот?

— В городе. Там, говорят, учить тебя будут, одевать-обувать… и кормить. Съешь яичко, а то придет отец, увидит — укорит… Меня укорит.

— А почему?

— Не любит он тебя. Ты сын другого, пасынком приходишься дяде Елисею.

Рома расколол яйцо, покатал его ладонью по столу, чтобы лучше снялась скорлупа. По всей избе пошел запах вареного яйца. Ульяна собрала скорлупу и вынесла курам во двор. Только успела войти в избу, сын спросил:

— Почему у меня родного тятьки нет?

— Есть. Роман Валдаев. На Полевом конце живет.

— Не любит меня?

— Бог ведает… Ищи, сынок, родню другую… новую.

— Когда соскучусь, мам, домой побывать отпустят?

— А ты сюда и не ходи. Я к тебе приезжать буду. Бог поможет — выйдешь в люди… Темно на дворе, сынок, иди-ка спать.

— Боязно в сенях, мам, темно там.

— Ничего не бойся: дверь отворенной будет.

Елисей вернулся поздно, повесил на стену ружье и сказал, что нынче разведрилось, по всем приметам, дождя долго не будет. А утром, отводя глаза, негромко проговорил:

— Собери его да попрощайся, а я пойду с Урваном полуштофик выпью. После, как приду, пообедаем и поедем. До тех пор и дорога-то просохнет.

Ульяна вытащила со дна своей коровьи новенькое фиолетовое поминание и попросила:

— Запиши сюда, ради бога, как зовут его и где родился. Заместо паспорта возьмет эту книжицу.

Елисей развел высохшие чернила, взял заржавевшую ручку и, кусая губы, исписал чистую сторону первого листка в поминании. Все до единой буквы, начертанные вкривь и вкось, расплылись и разбрелись, как пьяные. Хозяин вытер пот с низкого и широкого лба, встал и вышел.

Ульяна сунула в холщовый мешок Ромкину алую праздничную рубашонку, двое штанишек, пять пресных лепешек, шесть каленых яиц, на которых, будто веснушки, пестрели рыжие крапинки, положила спичечный коробок с солью. Немного подумав, уложила в ту же торбочку полотенце, моточек ниток и иголку.

Рядом с курами, которые копались в мусоре под сенями, залихватски запел петух, и Ромка проснулся.

— Я тебе, сынок, яишенку сварила.

— Разве праздник?