НА БЕЛОЙ ГОРЕ
1
Пристав ходил из угла в угол по своему кабинету, когда в коридоре послышался топот, затем громкий крик урядника Курносова:
— Ну, я тебя еще не так отделаю!
Пристав выглянул за дверь:
— Что там такое, Курносов?
— Да вот… опять этот Лемдяйкин…
— Веди его сюда!
Если бы урядник не назвал вошедшего, родная мать не узнала бы Исая: так он был избит, растрепан, жалок.
— Как раз ты мне и нужен. — Сытое лицо пристава расплылось улыбкой. — Хорошо же тебя разукрасили, разбойничье рыло! Что украл?
— Грибы соленые да репу.
— Не обманывай, прохвост! Знаем за тобой грешки и посерьезней. Выбирай одно из двух: либо на каторгу, либо… на службу к уряднику Курносову…
— Уж я лучше на службу…
— То-то! А теперь слушай, на какое дело тебя ставят. Исполнишь хорошо, в обиде не оставим… Слышал я, в Алове у Романа Валдаева собираются картежники. И ты должен туда ходить. Сможешь?
— Проще простого, Роман зятем нашим был…
— Не играть тебя посылаю, а разговоры слушать и все запоминать. Сумеешь?
— Голова, чай, не дырявая.
— Но врать не смей! Грамотный? Так вот… Услышишь мудреное слово — запиши. На вот тебе карандаш и тетрадку. — Курносов отодвинул ящик письменного стола и достал тетрадку с карандашом. — О нашем разговоре никому ни слова. Сообразил? А то — на каторгу в два счета…
Вошел письмоводитель Забелин. Пристав вопросительно взглянул на него.
— Что еще?
— Ваше благородие, на зимнике, что по Суре, — там труп нашли.
— Это в каком же месте?
— Под Аловом.
Пристав недовольно поморщился и взглянул на часы.
— Снова дело. Съездить домой пообедать некогда. Ну и народец! Летом тонут, зимой замерзают. Прикажи собрать комиссию, — обратился он к письмоводителю. — Закажи две подводы. А ты, — пристав повернулся к Лемдяйкину, — ать-два отсюда, да помни про наш уговор.
Скатертью стелется дорога по льду Суры. Ходко скользят по накатанному насту две подводы, снаряженные приставом; ноют и всхлипывают бубенцы и колокольчики под дугами. Лес по берегам услужливо расступается, пропуская путников.
Впереди закаркало воронье, рванулось в небо черным сполохом. Передняя лошадь захрапела, потянула в сторону, кучер едва удержал ее:
— Но, родимая, смирно!
Слева, шагах в семи от дороги, темнел в сугробе человеческий череп с клочьями еще необглоданного мяса, — ни глаз, ни ушей, вместо шеи — голые позвонки; в изголовье трупа валялась серая шапка-татарка с промасленной до глянцевой черноты подкладкой. Чье сердце билось под этим поношенным пиджаком из черного бобрика с мерлушковым воротником, причесанным когтями воронов?
— Замерз, видать, в прошлый буран…
— Да уж, в пургу сюда не дай бог попасть, все кипит кругом, как в котле.
Следователь ощупал одежду погибшего. Из нагрудного кармана вынул записную книжку в пестрой обложке, раскрыл ее в том месте, где лежала десятирублевая бумажка, полистал.
— М-да, на первой странице записано: «Санкт-Петербург, Ушаковская улица, дом 15, квартира 68, Валдаеву Гурьяну Кондратьевичу»…
Пристав с досады так и плюнул, но тут же устыдился, сделал вид, что закашлялся, и полез в карман шинели за платком. Вот и напал он на след Гурьяна Валдаева, государственного преступника, о котором сообщала недавняя депеша, да поздно — человека уже нет…
— Эй, кучер, скачи в Алово! — приказал он. — Пусть родственники Валдаева приедут. Только все село на ноги не поднимай. Сообразил?
Вскоре из Алова приехали родственники Гурьяна Валдаева: отец, мать и жена. Плачущая Устинья попросила мужиков:
— Заворотите тужурку, гляньте, нет ли зеленого кармашка на подкладке. — И подумала: «Дай бог, чтобы не было!..»
Но карман был на месте.
Надеялась Аксинья, что вышло недоразумение, но этот поблекший зеленый карман… Ведь она своими руками его пришивала. Вскрикнув, словно от острой боли в груди, заметалась, не зная, в какую сторону кинуться. Свекровь обняла ее, и обе запричитали в один голос. Кондрат стоял чуть в сторонке и, не мигая, смотрел на обезображенный труп, не желая верить, что это все, что осталось от старшего сына.
Подошел следователь и протянул кузнецу десятирублевую бумажку.
— Это его деньги. Пригодятся на похороны, слышишь?
И следователь сам положил десятирублевку в карман его кафтана, надетого на старую шубу грубой черной дубки.
2
Сумерки уже давно заглядывали в окна, когда Роман Валдаев сидел дома на лавке и, шурша лыком, плел кошель. В дверь постучали. На пороге появился Исай Лемдяйкин, — лицо опухшее, в синяках. Не очень приветливо встретил Роман незваного гостя:
— Что новенького скажешь?
— Денег хочу поболе выиграть, — попытался пошутить тот.
— У меня?
— Со всего круга, который у тебя собирается.
— Черта с два ты кого из них обманешь. Они тебя сразу отсюда наладят.
— Чай, не чужие. Замолви за меня словечко.
— Сказал же тебе, ничего ты здесь не потерял. Ну?
— А Лушка где?
— С Борькой ушла к Штагаевым.
— Бабушка меня к вам прислала. Неможется ей, наказала, чтоб Лушка пришла. Пусть по хозяйству поможет.
— Ладно, скажу ей.
— Чего плетешь?
— Как будто сам не видишь? Ну? Не до балясов мне. Слышал небось, нашли Гурьяна на реке, замерз он.
— Слышал. Вот горе-то…
На другой день Луша прибежала к Лемдяйкиным и глазам своим не поверила: бабка Вирка резво носится по избе, по хозяйству хлопочет. Вот так больная!..
Исай, довольный, рассмеялся:
— Наврал я твоему отцу. Ты мне сама нужна — покалякать хочу.
— Калякай.
— Да не здесь. Пойдем на улицу. — И когда вышли, Исай сунул девушке гривенник: — На, ленту себе купишь… Скажи, картежники у вас часто бывают?
— По праздникам.
— А кто приходит?
— Аверька Мазурин, Агей Вирясов… Не упомню всех. Человек пятнадцать. А зачем тебе?
— В другой раз тоже побывать хочу. Ты только отцу не сказывай. Я в конце обедни приду, а ты меня на полатях спрячешь. Ты чего на меня так смотришь? Надо мне позарез, понимаешь… Вирясов небывальщину плетет обо мне, послушать хочу.
— Приходи.
3
После похорон Гурьяна Гордей Чувырин и жена его, Марья, сестра покойного, вернулись домой, на кордон, в глубокие сумерки. За окном шумел лес, в нетопленной избе было холодно и жутковато. Гордей поежился и сказал жене:
— Дровец иди принеси. Печку надо согреть.
Марья, зажигая лампаду в горнице перед божницей, нехотя откликнулась:
— Сам сходи… Не… не ходи — дома одной без тебя боязно. Вместе пойдем.
— Шурин мерещится…
— Ляжем тогда на печке. До утра не замерзнем.
Но и на печке ни о чем веселом не думалось. Не успел Гордей задремать, как Марья растолкала его:
— Не спи. Страшно одной. Вон, глянь, кто там стоит в углу?
— Не греши… Сама как хочешь бойся, а меня не пугай.
— Неужто не слышишь?
— Чего?
— Да ты послушай… Слышишь?
— Снег с крыши упал.
Стук-стук, — послышалось во второй раз, уже громче, настойчивее. Хозяйка слезла с печки, подошла к окну, боязливо заглянула в проталину на стекле, но на улице тьма-тьмущая — не видно ни зги. И хрипловатым голосом, превозмогая страх, спросила:
— Кто там?
— Пустите переночевать!
— Село недалече, под горой, туда ступай.
— Нельзя мне в село!
— Ты кто-о?
— Ты что же, мой голос забыла, сестра?!
Испуганно крестясь, Марья попятилась от окна:
— Беда… Покойник пришел.
Крадучись, Гордей слез с печки и подошел к окну:
— Ты кто?
— Гурьян Валдаев, из Алова… Да бросьте чудить. Я и так до костей продрог… Отворяйте быстрей!
— Как вышел из могилы, так и ступай обратно. А нас нету. Не изгиляйся над православными! Сгинь!
Перекрестился Гордей, а Марья, в три погибели сжавшаяся от страха, увещевала:
