Один за другим приходили из Алова родные, знакомые, други да приятели Латкаевых, но впускали их пока только в телячью избу, которая была битком набита. Последним приплелся очень усталый Агап Остаткин.

Приехала комиссия из четырех человек. Все они разделись в передней и прошли в горницу.

Нестера мать послала в Алово за псаломщиком читать над покойниками Псалтырь.

Вскрывали только старика Наума, оформили необходимый документ о «случайном отравлении покойных мышьяком, употребленном ошибочно вместо соды при изготовлении пресных лепешек», и становой разрешил похоронить умерших.

Провожая комиссию, Марк стоял у крыльца, держа в обеих руках малахай, словно нищий на церковной паперти, и кланялся неоглядывающемуся начальству в пояс, а потом взял с собой Антона Кольгаева и Агапа Остаткина в амбар и, молча показывая только руками, отпустил им ржаной муки без весу, — сколько можешь, столько и бери.

Когда покойники были обмыты и обряжены, дом затих, как могила, и стало слышно, как во дворе скулит Верный. Зашел Порфишка, пономарь, перекрестился, поклонился собравшимся, раскрыл Псалтырь и начал читать.

Собака выла всю ночь.

Когда псаломщик прервал чтение, чтобы перевести дух, запричитала бабка Мавра Отелина, мать жены Власа, которая умерла вместе с мужем:

— Доченька моя, цветочек аленький, голубка тихая, грудынька моя теплая, когда предстанешь перед богом, проси у него для меня наказание самое страшное, какое только в аду кромешном есть: это я, я, я… я, паскудница, тебя загубила, во цвете лет жизни лишила, насильно тебя замуж за богатого выдала, любовь твою сокрушила, деточка, жадничала я, скворчонок мой родненький… Православные, за это самое злодейство и душегубство при каждой встрече плюйте в лицо мое бесстыжее!..

Ненила бросилась к старухе и закрыла ей рот ладонью.

— Сваха, — молвила она сквозь слезы, — пойдем наружу.

И силком потащила бабку Мавру в сени.

— Ты на что, бессовестная, намекала. Кто твою дочку извел? Мелешь, сама не зная что!.. Ведь все знают, отравилась, несчастная, вместе со всеми…

— Двух седых и двух, известно, черных тараканов извели. Да, вам, волкам, теперь без них малина — не житье будет. Но знайте, рагутаны, покарает вас бог. Может, недалек тот час…

— Ты приходи ко мне по-родственному, коль нужда пристигнет.

— И меня отравить хотите? Собирать пойду, но к вам, нелюдям, не постучусь.

Когда выносили из дома четыре гроба, затрещало бревно в левой стене и содрогнулась матка в горнице у самого пола под правой стеной. Может, это только показалось Марку?..

Впереди всех шла девятилетняя дочка Захара Алякина, Тоня, и несла в руках черную курицу, позади всех шел черный, не меньше теленка, пес Верный.

На кладбище, когда гроб с телом Наума положили на две табуретки, собака внезапно бросилась к хозяину и лизнула его руку.

Пока закапывали четыре могилы да заделывали над ними холмы, все озябли и, прямо сказать, радовались окончанию церемонии. На десяти санях вернулись на хутор справлять поминки. Охранять могилу хозяина остался только Верный.

Ночью его съели волки.

Сразу после похорон Марк уехал из дому на лошади и пять дней его не было. Куда ездил — никто не знал. А как спросишь, если он ни слова не говорит. И впрямь потерял дар речи. И не вернулась она к нему ни через неделю, ни через месяц. Привезут, бывало, льняное семя из трех-четырех домов. Марк кивнет им в сторону икон, потом — на гири, которые лежат на видном месте, положит руку на сердце. Спросят Ненилу:

— Это он чего сказал?

— Идите, дескать, с богом, сами взвесьте, потом приходите ко мне за деньгами.

— Это как сами? Не боится, видно, что обманем?

— А нешто хватит у вас совести обмануть убогого? Верит вам. Вот ключи. И амбар идите сами откройте.

И пойдут селяне в амбар.

— Мужики, у меня к каждому пуду пять фунтов не хватает. Дома взвешивал…

— Ну, у тебя безмен архиерейский.

— Посмотрим, твой какой.

У каждого не хватает пять фунтов до пуда.

Долго разглядывают гири. Но как придерешься? — новые…

Придут к Марку, получат расчет и уедут. Потом свыклись с этим…

Плакал под дугой колокольчик, словно рыдали полозья санок. Когда встречался откос, Харитон вставал и придерживал сани, но, проехав опасное место, снова садился и, часто поглядывая на Лидию Петровну Градову, говорил о новом барине, Митрофане Адамыче, к которому вез докторшу. Харитону новый барин не нравился. Хуже прежнего. Никого человеком не считает. Вместо сердца, видно, холодную жабу носит. Скупее черта. Бобылей, бобылих, сумасшедших стариков и старух до одного из богадельни разогнал, и те, несчастные, разбрелись куда глаза глядят. Многим слугам расчет дал. В имении оставил шесть человек. Любимыч пока в сторожах ходит. Но до тех пор, пока парк не вырубят. А когда вырубят, ему тоже расчет дадут.

— Каменный дом думают ремонтировать? — спросила Лидия Петровна.

Харитон ответил, что рядом с селом Висягой, недалеко от леса, барин построил дубовые хоромы. Место там красивое. А в бывшей экономии графа живет Валидов, новый управляющий. И тот хорош. Любимыч ходит и зимой без шапки. А почему? Боится: забудет снять при встрече, и Валидов с работы выгонит…

— Слушай, Харитон Минеич, повези-ка ты меня по нижнему большаку. К леснику Чувырину заедем, повидать его надо… Обещал он мне травки кой-какие лекарственные…

— Да откуда отчество мое узнала? — с удовлетворением, поправляя усы, спросил кучер.

— Слыхала.

— За то, что человеком считаете, прокачу, где захотите.

Доехали до кордона. Лидия Петровна вошла в дом. Жена Гордея Чувырина, Марина, дула на ручку своей маленькой дочки, произнося после каждого вздоха:

— У собачки — боли, у кошечки — боли, у Зиночки — не боли.

Лидия Петровна поздоровалась, улыбнулась девочке и спросила, давно ли нет писем от Гурьяна.

— В том месяце письмо было, — ответила Марина.

— Непременно напишите ему по-эрзянски. Пусть приезжает в Алово. Нужен он здесь.

Незасеянная полоса, заросшая полевыми цветами, да баба, у которой муж давно на стороне, бросаются в глаза издалека.

И часто чувствует на себе Палага Якшамкина, соломенная вдова, оценивающие мужские и недоверчивые женские взгляды. И такое ощущение у нее, будто живет у всех на виду. Каждый шаг твой, каждое словечко, сказанное в сердцах, — все известно всему селу. И всяк тебя обидеть может. А у кого защиту найдешь?

Но хуже всевидящих и всезнающих взглядов донимает нужда. Хлеба у Палаги осталось — только ржаная краюха. Надо бы занять у кого-нибудь муки или ржи.

Она еще не знала, к кому пойдет со своей докукой, но когда достала с полки короб для рукоделья, из которого надо было вынуть красный платок, увидела давно начатую и незаконченную вышивку, — эта вышивка напомнила про Ненилу Латкаеву, с которой когда-то дружила. Вот к кому надо пойти! Ненька и слова не скажет, тут же попросит, чтобы немой Марк дал подруге хлеба.

Палага дошла до хутора. Почуяв ее, загремели цепями, залились лаем четыре собаки Латкаевых.

Ненька стелила по зеленой лужайке чистые холсты для просушки. Поздоровались, заговорили о житье-бытье, и к слову спросила Палага:

— Знаешь, зачем я пришла?

— Скажешь — узнаю.

— Хлебушка занять хочу. Пудика два муки да пшена полпудика детям на кашу. С нового урожая верну.

— Корова у тебя есть?

Палага ответила, что корову и лошадь забрали за недоимки. И теперь вот она не знает, что и делать. Скорей бы возвращался Аристарх. Придумал бы чего-нибудь…

И вдруг осеклась, когда увидела нехорошую усмешку на губах Неньки.

— Слышала, слышала, — сказала та. — На тебе долгов, как на хорошей барыне шелков. И дом твой каменный взаимодавцы продадут…

— Так уж и дом…

— А ну как мужик твой не скоро вернется! Чем думаешь потом платить?