— Не жалко.

Не успел Андрон осмотреться в сеннице и как следует облапить Ульяну, как в дверях появился Елисей — могучая фигура закрывала дверной проем, в руках топор. Андрон — страх божий! — от неожиданности чуть не присел и задрожал, как осиновый лист.

— Вот так плант! — раздался громовый голос. — Ну, попался, бык мирской! Молись, Андрошка, — зарублю. Грабить душу мою пришел? У-у, разбойник! Час твой смертный приспел! Молись!

— П-про-о-ости.

— Уж я тебя щас про-ощу-у!..

— Че… чего… ты делать… хочешь? — лепетал Андрон, как зачарованный глядя на сверкающее лезвие топора.

— Да раскрою твою дурацкую башку. Вот мой плант.

— Мо… мож-жет, по-подар-рок возьмешь?

— Эхе, придумал. Сколько дашь?

— Пятьсот ру… рубликов. — Андрон полез в карман и достал пухлый желтый бумажник, какого не было ни у кого в Алове.

— Деньги прими, Ульяна, да с бумажником. И часики с цепочкой подари Уляше. Чай, не жалко для подружки?! К ним перстенек прибавь… Теперь, жена, беги домой…

Ульяна, как снежинка, проскочила мимо мужа. Поиграл Елеська топором и покатал на скулах желваками:

— Дрожишь, Андрошка? Холодно без дела? А ну, сыми шапку, шубу, пиджачок — все сымай!

— Не издевался бы хоть…

Когда старшина остался в одной рубашке, Елисей насмешливо оглядел его и пробасил:

— Теперь ступай. Скажи спасибо: в заднюю калитку выпущу.

Вдогонку Андрону расхохоталась гусыня:

— Ха-ха-ха-ха!

Едва не прыснул и Елисей, глядя, как мелькал белыми ногами, заросшими рыжими волосами его незадачливый соперник.

Над дверью вагона третьего класса покачивается закопченный фонарь, в котором не горит, а будто льет слезы огарок стеариновой свечи. Многие пассажиры легли спать, но сон не идет к Гурьяну Валдаеву — вспоминается Алово, жена Аксинья… Как она там? Нужда погнала за тридевять земель от родного дома, оторвала от жены. А что впереди?..

Вагон поматывает на стрелках, незримо проплывают мимо черных окон незнакомые края.

Сидит напротив уже немолодой попутчик и тоже о чем-то думает. Гурьян встретился с его взглядом и решился заговорить. Попутчик оказался общительным. Слово за слово — завязался разговор. Видно, Гурьян понравился спутнику, и тот спросил:

— Как звать-то тебя?

— Гурьян. Валдаев.

— А меня — Варфоломей Будилов. Куда едешь-то?

Гурьян ответил, что в Петербург.

— К родне, что ли?

И Гурьян рассказал, что в Петербурге у него никого нет, а едет искать работу, а сам родом из Алова — решил подзаработать, чтобы помочь семье. Но найдет ли, нет ли работу в незнакомом городе — еще неизвестно. Может, придется возвращаться несолоно хлебавши… Но как вернуться, если денег на обратную дорогу нет? Такие вот неважнецкие у него дела.

— Ну, друг, не велика беда. Помогу и работу найти, и угол для жилья.

— Не знаю, как и благодарить.

Спутник улыбнулся и сказал, что благодарить не за что, ему в свое время тоже помогли, когда он впервые приехал в город, — чужие люди подыскали работу, жилье, — а сейчас он возвращается из деревни, куда ездил навестить родных. В деревне, близ Сарова, у него осталась жена, двое детишек и престарелые родители. Пять лет тому, в засушливое лето, на постоялом дворе заезжие коробейники разводили самовар; подул ветер; от искр из самоварной трубы занялась пламенем соломенная крыша соседней избы; ветер понес огонь от жилья к жилью; грянул на деревенской площади набат, да поздно, — словно подожженные скирды, пылали избы, и некому было тушить их: дома оставались старики и детишки, а взрослые были на косьбе. В один миг сгорела дотла деревня, — остались лишь кучи серой золы, над которыми стлался сизоватый дым. Не уцелело ни одной избенки! И в тот же вечер всей деревней отправились по миру куда глаза глядят. А мужики, которые помоложе да покрепче, — те подались в города на заработки. Через два года деревня отстроилась, но многие, в том числе и Варфоломей, назад уже не вернулись, — одних свалила на проселках холера, другие осели на заводах, фабриках, пристанях. Какой смысл ему, Варфоломею, возвращаться домой навсегда? Земли — кот наплакал, каждый год еле-еле выживали до следующего урожая. На заводе он получает не ахти сколько денег, но все же хватает, чтобы прожить самому и немного отправить в деревню. Хотел было забрать с собой в Питер жену с детишками, да жить там негде, да и не на кого стариков — мать и отца — оставить…

Когда после пересадки в Москве Варфоломей задремал, склонив голову на плечо соседа, Гурьян впервые рассмотрел его лицо. Крутой, чистый лоб. Под ним, словно две косы, развернутые в стороны, белели густые, взлохмаченные брови, переносицу рассекала глубокая, стреловидная морщина. Седина сквозила и в черных усах Варфоломея. Видно почувствовав на себе пристальный взгляд, он открыл глаза.

— Тебе сколько лет, Гурьян?

— Двадцать пять.

— Мне тридцать семь.

И снова закрыл глаза. Задремал и Гурьян.

В Петербург приехали в чистый понедельник. Солнце играло в зимнем зените. Весь город был покрыт изморозью. Скользко и зябко. На каждом шагу Гурьян не переставал удивляться. Вот ровная и прямая улица, ни одного деревца на ней, а дома высоченные, — на много выше, чем в Симбирске, иные по шесть этажей! Не город — каменный лес!

По улице рельсы проложены. Зачем? Неужели по этим рельсам поезда ходят? Вон что-то движется, — ну и ну! — вдоль рельсов лошадь бредет, тащит за собой не воз, не тарантас, а вагончик, в котором полным-полно народу.

— Конка, — сказал Варфоломей, кивнув на вагончик, который везла лошадь. — Мы на ней поедем. Нам надо до Васильевского острова.

Сели и поехали. Дома, дома, дома… Окна витрин. А высота у тех окон — полтора этажа. Сколько стекла на окна ушло!..

Сошли с конки возле обшарпанного здания с прокопченными окнами.

— Вот здесь я живу, — объяснил Варфоломей.

— Ого, четыре этажа.

— Квартир и комнат в нем — две сотни.

— Целая деревня! А ты где живешь?

— Поближе к богу: на четвертом этаже.

Поднялись по узкой, сумрачной и скользкой, как зимой у колодца, лестнице и очутились в длинном вонючем коридоре: в простенках между дверьми расставлены скамейки, на которых свалено тряпье; тут и там вдоль стен ржавые ведра, корыта, старые веники, кадушки, мешки, сумки. В середине коридора — дверь в квартиру Варфоломея.

— Добро пожаловать в наши хоромы!..

Прихожая, куда вошли, — без окон и едва вместила двоих с их пожитками. И все-таки в каморке стоял столик и четыре стула, а слева виднелась половина голландки с чугунной дверцей топки. Печь была одета жестью, с которой местами облезла черная краска, обнажив прокаленное до синевы железо. За печкой — дверь в комнату.

— Заходи, Гурьян, в нашу горницу.

В комнате — три кровати.

— Я отлучусь на минутку, а ты здесь побудь, отдыхай.

И когда Варфоломей ушел, Гурьян присел на стул. На стенах — обои; в них ткнулся золотистый солнечный луч, словно показывая, как они обветшали, потрескались, повисли местами клочьями, как много на них раздавлено клопов, как трещат они и вздуваются, когда открывается дверь. Наконец вернулся Варфоломей — лицо обрадованное — сказал:

— Молись богу, повезло тебе… Один мой сосед, — кивнул он головой на кровать в углу, — на той неделе в зятья, стало быть, совсем убрался отсюда. Я хозяина уломал… Ты теперь, стало быть, здесь будешь жить. Пойдем, отдадим ему твой паспорт. Потом пойдем за постелью, если деньжата есть.

— Есть пока.

— Вот и добро! А ты горевал! Завтра, глядишь, и на работу устроишься.

Пообедали жареной картошкой на постном масле и пошли за нужными покупками. Тюфяк, подушку, одеяло для Гурьяна — все купили в одной лавке. Когда вернулись домой, начало смеркаться, и Варфоломей, даже не чиркнув спичкой, а повернув черную ручку в стене, зажег огонь в висящей под потолком на проводе лампе-пузыре. Свет был так ярок, что Гурьян зажмурился. Ему показалось, будто в глаза ударило солнце.