Ибо труды ее в этот день были воистину велики. Подобно простому пахарю родной Стигии, что возделывает свои поля, бредя по колено в тяжелом вязком иле после разлива черного Стикса, весь день Зерити пробиралась бесконечными лестницами и переходами в темных чертогах, лежащих по ту сторону Света, в бесплодных пустошах Серых Равнин.

Поэтому этой ночью — хоть ведьма и не замечала в своей темнице смены ночи и дня, — этой ночью она заснет быстро и будет спать крепко, как спит пахарь после тяжких дневных трудов. Как спят старые, иссохшие, словно мумии, стигийские жрецы в холодной тьме своих будущих гробниц. Как спят иные, еще более страшные древние создания, спят ночи, дни и года напролет, пока не разбудит их чье-то искусство или неосторожный призыв.

Но ни пахарю, ни жрецам, ни порождениям тьмы не снятся сны. Зерити же упивалась собственными снами — яркими, подробными, запоминающимися. Сны Зерити вырывали ее из душного мрака подземного храма, и она неслась наперегонки с ветром то хищной рысью, то испуганной оленухой. В снах ведьма возвращалась в царство живых: в города, наполненные сутолокой улиц и рынков, в села, где солнечный свет сменяет лунный над цветущими садами и зеленеющими пашнями. Но чаще всего сны приносили ее в один конкретный город, где жила одна конкретная женщина — последняя из своего славного рода. Во всяком случае, Зерити собиралась именно на ней прекратить существование этого рода. На ней и ее вечно хнычущей дочери.

Но сегодня нужно набраться новых сил, и потому медноволосая дрянь и ее отродье будут спать спокойно. Черной искрящейся тенью скользя по каменным плитам, с лампой в руке ведьма прошла в самый дальний и темный угол своего чертога, где над хрустальной глыбой, вплавленной в потолок, проносились воды Черной реки. Здесь селились летучие мыши, единственные, кто делил с ведьмой одиночество заточения. Их острые мордочки высунулись из коконов жестких крыл, когда Зерити прошла рядом с мерцающим огоньком в руках.

— Слепые мои соглядатаи, глухие мои шпионы… — шептала она.

Протянув руку, Зерити сняла с потолка одного из зверьков. Он тут же уселся ей на запястье, как ловчий сокол, радостно и возбужденно попискивая. Пару минут ведьма, склонив голову, задумчиво слушала этот писк, чувствуя, как маленькие коготки царапают кожу.

В порыве нежности Зерити взяла теплое тельце обеими руками и поднесла к самому лицу. Быстрым движением ногтей ведьма сорвала шкурку с маленькой головки и впилась зубами в хрупкий череп, высасывая мозг. Зверек забился, отчаянно крича. Но Зерити не чувствовала его агонии, не слышала криков: перед ее мысленным взором проносились картины ночной жизни там, наверху, — все то, что успела увидеть летучая мышь в своих странствиях. Каждую ночь посылала она своих гонцов во внешний мир и время от времени собирала с них подобную дань. К тому же это была ее единственная еда.

Насытившись, ведьма выронила измятое тельце на камни. Теплая кровь стекала по подбородку. Бывало, что, подчиняясь колдовству, мыши приносили Зерити добычу покрупнее, выкупая этим свои жизни: неосторожную утку, заснувшую слишком крепко, или молодого глупого зайца. Тогда ведьма устраивала себе пир. Помимо того, что это избавляло от убийства слуг, картины, содержащиеся в мозгу зверей и птиц, были гораздо полнее. Ведьма предпочитала как можно реже убивать своих шпионов: они были одной с ней крови и принадлежали к одному царству — Царству Тьмы.

Иногда Зерити даже удавалось слиться с ними, и тогда маленькие черные звериные глазки становились ее глазами, а маленькие лапки с тонкими когтями — ее бледными пальцами.

Чувствуя приятную сытость и сонливость, ведьма прошла низкой галереей, поднялась на несколько ступенек и вошла в маленькую комнату, где на затянутом бесценным стигийским льном возвышении стоял небольшой каменный саркофаг. Иероглифы и росписи на нем, некогда позолоченные, заметно поблекли и стерлись, рисунки утратили красочность. Но Зерити все равно любила его — единственную память о далекой родине. Женщина вздохнула, поднялась на возвышение и улеглась в саркофаге, вытянувшись и сложив руки на груди. Затем закрыла глаза и погрузилась в сон.

Баалур, или, как его гордо именовали жители, Баалур Тысячестенный, лежал меж зеленых холмов, как драгоценный восьмигранный амулет меж грудей женщины в платье зеленого бархата. Южное солнце и множество маленьких речушек, берущих свое начало от горных снегов, позволяли трижды в год снимать урожай с пышных садов и плодородных полей. А караванный путь, идущий через перевал, приносил в этот город все сокровища Севера, Юга и Востока, делая Баалур сверкающим бриллиантом в ожерелье городов-государств Шема. Бесконечные цепочки верблюдов и мулов, тянущиеся через пустыню подобно нитям жемчуга, умножали богатство и славу местных купцов, ибо все сокровища окрестных земель стекались в город.

Конан не раз бывал в Баалуре, и потому в этот приезд город показался ему куском шитого бархата, не утратившего блеска и богатства вышивки, но изрядно побитого молью. Мрачный сумрак окутал высокие башни и храмы, теньотчужденности и настороженности лежала на лицах жителей города.

Неприятное ощущение сбывающегося дурного сна охватило киммерийца еще у Северных ворот, которые были заперты, хотя путники подъехали к ним среди бела дня.

Угрюмые и подозрительные стражи долго допрашивали пришельцев через зарешеченное окно, прежде чем наконец впустили их — с большой неохотой. На улицах глуше звучали голоса и почти не слышно было смеха. Конан только хмурился, замечая все новые и новые признаки какого-то несчастья, нависшего над некогда самым шумным и оживленным городом Шема.

Однако вряд ли это было для киммерийца неожиданностью. Весь его путь на юг был полон дурных предзнаменований, видимых и понятных ему одному. И каждую ночь возвращался кошмарный сон, который впервые посетил его в замке барона Рэгли. Помимо прежних видений, Конан смутно помнил разоренные дома и залитые кровью улицы — те самые улицы, по которым вез он теперь своих прекрасных спутниц. Все говорило о том, что город либо проклят, либо охвачен чьим-то злым колдовством.

Ни расплывчатые видения, ни сны никогда не производили на киммерийца большого впечатления. Он надеялся только на собственный меч и силу мышц; ему не было дела до туманных пророчеств. А что касается колдовства, то одного только запаха чар было довольно, чтобы варвар развернулся и поехал в противоположном направлении. Но теперь случай был особый. Нечто похожее на крик о помощи или зов прежней, давно прошедшей любви привело его сюда. Конан вернулся в город, как возвращается скульптор к давно заброшенной неоконченной статуе. И он не удивился и не повернул коня, когда увидел стаи черных стервятников, кружащих над крышами королевского дворца.

Его спутницы, напротив, не чувствовали ни обреченности, ни страха, довлеющих над прекрасным городом. Они были здесь впервые, и Баалур показался им самым пышным и великолепным городом, какой они когда-либо видели в жизни. Вообще, Лилит и Тэлия становились все оживленнее и разговорчивее по мере того, как Коф все дальше и дальше оставался за спиной. Вспоминая об этой стране, они в один голос твердили: "Бр-р! Холодно!", — имея в виду и жителей, и климат. Баалур поражал их неискушенное воображение высокими белыми башнями с золочеными крышами, домами, тонущими в зелени благоухающих садов, мощенными яшмой улицами и цветными витражами окон. Их восхищенным ахам и охам не было конца.

Поторопили они Конана, только проезжая невольничий рынок, — видно, он вызывал у них неприятные воспоминания. Но, миновав его, красотки принялись ныть, требуя у своего провожатого остановок у каждой лавки с драгоценностями, или благовониями, или шелками — словом, всем, что так любезно сердцу каждой женщины. Заметив это, торговцы и зазывалы, уличные жонглеры и разносчики сладостей завертелись вокруг иноземной троицы жужжащим, надоедливым роем. В конце концов Конан ссадил спутниц у какого-то достойного их вожделений постоялого двора, оставил небольшой мешочек золота и четверых лошадей в качестве приданого, пообещал к вечеру вернуться, препоручил своих скакунов заботам хозяина и поспешно растворился в уличной толпе.