На столе новая скатерть и те же позолоченные кружки с птицами. Мама разрешала брать их только по самым особым дням. Рисунок на чашках потерся, но Марго помнит каждую из птиц; как внимательно рассматривала их в детстве, дожидаясь праздников, как двигались их крылья, и как однажды она разбила одну, пробравшись к верхним полкам витрин.

Мать кричала тогда и не кричит больше.

- Пей, - она говорит.

Чай горячий, крепкий и терпкий, с ярким привкусом трав.

Мать пускает её без слов, не спрашивая и не требуя причины - не тактом, его отсутствием, уже заранее зная ответы. Тело Марго двигается, как всегда быстро заживляя его следы, но в этот раз даже его скорости недостаточно. Чудо, что она может ходить. Ей пришлось зашивать живот, чтобы доехать, не растеряв внутренности, а пальцы на руке кажутся приклеенными чьей-то неуклюжей, беспечной рукой. Мама смотрит на её пальцы, ничего не говорит, но морщинки в уголках её губ становятся глубже, и Марго смущенно прячет в рукав ладонь.

Она чувствует себя големом; тысячной попыткой безглазого бездарного мастера.

Он звал её красивой.

Чашка в её руке трясется, проливая кипяток на пальцы, но Марго не чувствует жара.

Мать без слов забирает чай из её рук, достает из шкафа коньяк и наливает полную стопку. Он ненавидит запах алкоголя, его вкус на её губах, и Марго не должна, не будет никогда больше, но - залпом опрокидывает в себя стопку, и мать наливает еще.

- Как он? Вадим? - спрашивает Марго, с трудом не путая дни и годы. - Он должен был пойти в школу в этом году, верно?

Кажется, она уже спрашивала, но мама не злится, нет - в её глазах появляется горькое, далекое чувство, похожее на вой. Раньше она очень не любила одни и те же вопросы.

- Пошел, - без удивления отзывается мать.

Сын Марго без неё пошел в школу. Осознание этого горькое, тоскливое и легкое; мелкой неудачей в одном из самых важных из дел. Она выпивает еще несколько глотков коньяка, и он теплом разливается в животе, тревожа раны. Марго просто нужно передохнуть.

Школа не самое главное, и она непременно будет на выпуском. Они будут, все вместе.

Втроем.

Еще много, много счастливых дней.

Вадим снова выглядывает из-за двери - ребенок, не способный справиться с любопытством, и вопросительно смотрит на маму - не на неё. Признаться честно, Марго с трудом могла бы вспомнить черты его лица, и она смотрит, запоминая - каждую подвижную морщинку, ресничку и неровность кожи, чтобы восстановить в памяти - то, что может забыть снова.

Его пугает её взгляд.

Задумав что-то, Вадим исчезает в другой комнате и возвращается с шахматной доской.

- Хочешь поиграть? - он спрашивает, подходя к Марго.

Мать напрягается, ожидая её ответа.

Марго знает, о чем она думает.

Она думает, Марго не имеет права с ним быть.

Ответ дается ей нелегко - подбором слов, сочетанием звуков, тревожащих разорванное горло, спазмом в груди - подскочившего сердца, всем сразу, всем тем, что, она думала, станет счастливейшим днем в её жизни. Вместо того, чтобы забрать сына, Марго не может даже заговорить с ним, чувствуя радость. Их время еще не пришло.

- Я поиграю с тобой потом, - Марго обещает. - Я вернусь, и ты научишь меня играть.

Она хотела бы.

Она действительно верит, что хотела.

Вадим пожимает плечами, убирая шахматную доску, и всего на миг в его взгляде проскакивает разочарование. Нет, Марго представляла его иначе - не чужим, посторонним существом, представителем другого вида - того, кого когда-то исторгла из собственной плоти, кого брала на руки, прижимала к груди, кого носила под сердцем. Обрезанной пуповиной - он оторван от неё больше, чем в день рождения, выходя на свет; может, он тоже её бы не вспомнил.

Её тело умеет приживлять оторванные куски.

Марго смотрит на сына тоскливо, пусто и голодно - как мог бы умирающий от жажды следить за синхронным плаваньем; ловкими движениями тел в емкости, до краев полной воды. Даже всей этой воды не будет достаточно, и Марго не пытается пить. Вадим быстро утрачивает к ней интерес, исчезая в гостиной, и до них долетают звуки включенного телевизора.

Облегчение матери - робкое, недоверчивое - повисает на кухне укором.

- Останешься? - мама спрашивает.

Сухо, коротко, вновь давя давно задавленную надежду.

Так уж это работает; в итоге она не может перестать спрашивать, даже зная ответ.

Марго закрывает глаза и глубоко вдыхает, впитывая запахи знакомого дома.

Она хочет остаться.

Всего на миг - короткий, жалкий, предательский и яркий, как глоток воды умирающему от жажды, как прекрасный мираж, как оазис в пустыне - она хочет остаться. Нити связывают её разорванные внутренности, вновь приращивая то, что он считает выросшим не на своем месте; нити оборачиваются стеблями, тянутся вверх - упрямой, неизбывной, глупой жизнью, и Марго знает, еще не чувствуя -- скоро в них набухнут почки. Почки будут пульсировать, отдаваясь в висках музыкой и барабанами, и через несколько дней из них расцветут цветы.

Они всегда расцветают.

- Тебе не понять, мама, - Марго отвечает, потому что проверила.

Никто ничего не поймет.

Даже Вадим, хотя он на редкость смышленый мальчик.

- Да уж, - соглашается мама невесело. - Мне не понять.

---

Марго возвращается вечером, осторожно поворачивая ключ в дверном замке, и как можно тише пробирается в дом. Обычно он еще не встает в это время, но сегодня не спит, и еще из коридора Марго видит на кухне его темный, четкий силуэт. Он слышит её, не может не слышать, с четким слухом и четким нюхом зверя.

Несколько минут Марго стоит в коридоре, не решаясь пройти дальше, ожидая его реакции, как ждут приговора, как ждут открывшийся люк за секунду до повешенья, и знакомое, застарелое чувство страха бьется в ребрах, как дом со вкусом гнили и пыли.

Он не поворачивается к ней, не двигается, и спина его ровная и напряженная, как спина манекена - застывшей статуей, изваянием; сдерживая зверя или напротив - готовя зверя к прыжку. Больше боли Марго боится этих долгих, растянувшихся минут - ожидания боли, потому что они ничего не меняют. Ей нужен долгий, глубокий вдох, чтобы решиться, и даже с ним её руки дрожат.

Она подходит к нему сзади и легко обнимает за талию, готовая к удару.

- Я не смогла привезти Вадима, - говорит она тихо.

Марго думает - это разозлит его, как злит его всё теперь.

Он хотел бы сожрать её сына.

Отражением своего - Марго слышит вдох, и чувствует, как расслабляется в объятиях его тело. Плавящимся манекеном - судорога отпускает мышцы, делая вновь живыми, будто она единственное, что может их отогреть. Он поворачивается, и на лице его больше нет клыков.

- Так даже лучше, - говорит он, и притягивает её ближе.

Сердце Марго охватывает облегчением - таким сильным, что подгибаются ноги, и она упала бы, если бы не его руки. Его запах пробирается под кожу, тисками впивается в её мозг, заполняет легкие, как заполняет вода утопающих, и голова кружится так сильно, что она с трудом может дышать; прорвавшейся вдруг плотиной, истерикой, лопнувшим нарывом - она снова - его, его до кончиков волос; маленькая, перепуганная, любимая девочка, какой была когда-то.

Совсем недавно, и её делает слабой каждое из старых воспоминаний.

Он обнимает её крепко; крепко и сильно и бережно, как самое дорогое, что только может быть. Раньше он обнимал её так часто, и руки Марго дрожат от мягкости его голоса.

- Где ты была так долго. Я так скучал.

Может, лекарство всё же подействовало - замедленно, через уродливое превращение, возвращая того, кого она полюбила. Марго вытирает слезы и заглядывает ему в глаза - снизу вверх, ловя его взгляд, темноту в глазах, что угодно, что могло бы выдать зверя.

Он смотрит на неё тоскливо.

- Ты не злишься?

- Вовсе нет, глупышка, - отвечает он ласково.

На это Марго нечего сказать, знакомому и незнакомому - непохожему на того, к кому она привыкла, и похожему на того, кого полюбила. Слова не приходит на ум, словно она позабыла каждое из слов на свете. У неё никак не выходит унять сердце и заставить себя дышать полной грудью - сильнее, чем после побоев, укусов, разодранной плоти - её легкие полны его запахом.