Себестоимость его продукции впятеро дешевле, чем на поливных огородах нашего же совхоза. Арбузы обходятся в 2,5 копейки за килограмм, огурцы — 5 копеек, свекла сахарная — 0,3 копейки.

Организация: у Сасова каждый человек обрабатывает три гектара, то есть рабочей силы у него в четыре с половиной раза меньше, чем на поливных огородах. Болеет туберкулезом легких. Работает над проблемой развития бесполивного огородничества в условиях засушливого Целинского района…» Теперь представляешь?

Самого Сасова мы застали на табачном поле. Это был белесый человек с живым, очень красивым лицом. Он сидел на корточках, окапывал щепкой табачный поблеклый куст. Посмотрев на нас, выдернул куст, протянул нам:

— Гляньте, что делают.

— Кто?

— Рыжие муравейники.

Корень, точно оспой, был побит ямками. Из ямок выползали крошечные желтые насекомые.

— Вы не знаете, товарищи, чем их гнать?

— К сожалению…

— Черт! И я не знаю. Они вот впервые возникли.

Теперь, когда Сасов поднялся в рост, стало видать, насколько он худ, с какой впалой грудью, что было заметно даже несмотря на отутюженный пиджак. Знакомясь, он цепко, будто клешней, сдавил руку и привычно повел по своим грядкам.

Час назад, по пути в бригаду, мы с Гимпельсоном проходили чужими огородами. Там овощные листья, истомленные раскаленной землей и раскаленным небом, были сникшими, будто крылья подбитых птиц. Здесь же, растопырившись, они торчали вверх, натянутые, как на каркасе, зеленые.

— Отчего это? — спрашиваю Сасова.

— От сухой поливки! — бросает он. — Смысл-то не в том, чтоб вливать летом в грядки новую воду, а в том, чтобы удержать сырость, взятую землей в зимнее время. Ведь за осень-то и зиму в почву такая уйма воды попадает, что ее при верном расходе на все лето хватит, особо если с октября вскопать огороды, чтоб уберечь осенние дожди, чтоб в снеготаянье да в весенние грозы ручьи поверху не стекали, а всосались бы в землю, как в губку, до капли ушли бы в нижний слой.

Говоря, Сасов покашливает. Не резко, но часто, нудно. Это вызывает в нем досаду, и, откашлявшись, он торопится досказать упущенное.

— Чтоб до капли ушли, — повторяет он, — тогда, видите ли, все лето бери воды сколько хочешь! Конечно, не прозевай, а то утечет. Ведь почва-то чуть слежится — враз образует капилляры.

Он сгибает острые колени, приседает на корточки и длинным ногтем царапает на троне ровные полоски.

— Вот смотрите, это — капилляры. Видите, все идут от нижних, сырых слоев вверх. По ним, как керосин по фитилю, поднимается влага и вот тут, на поверхности, испаряется. Так и надо ж, — Сасов ладонью смахивает полоски, — разрушать капилляры культивацией, то есть взрыхлять поверхность. Взрыхлишь — значит, отсечешь пути ухода и оставишь влагу в глубине! — с четкостью говорит Сасов, явно привыкнув излагать свою идею сотни уже раз, втолковывать ее каждому и всякому: дескать, вдруг какой-то очень умный, очень влиятельный человек взглянет да и вспыхнет задачей «бесполивности», прикажет всем колхозам принять новый метод.

— Взрыхлишь — значит, оставишь влагу в глубине, — повторяет Сасов, вперяет взгляды в меня и в Гимпельсона. — А нужно позвать эту влагу наверх, скажем, перед высадкой летней рассады, значит, впряги лошадь в каток и прогони по грядкам. Почва от катка уплотнится, образует в себе капилляры, а уж они сами знают свое дело: влагу поднимать.

Он сосредоточен, взвинчен.

— Пусть все лето, — говорит он, — не сорвется и капли дождя. Не следи в небе за каждой тучкой — она поманила и ушла, а занимайся, видите ли, своим делом, — Азарий Яковлевич с досадой подавляет кашель. — Своим, — говорит он, — делом.

Мы втроем сидим друг против друга на корточках. Для Азария Яковлевича, постоянно работающего с растениями, это самое привычное положение, а мы, с затекшими ногами, охваченные его возбужденной речью, следя за ней, невольно повторяем его движения. Меня все сильнее привлекает его азартность, все больше манит его возбужденное болезненное лицо, не загорающее на солнце.

Горячий, иссушенный ветер шелестит в стеблях, переворачивает огуречные плети и, пролетая, вихрится над дорогой.

— Возьмите огурец, — предлагает Сасов. — Огурец любит влагу, мы и держим для него сырость на полчетверти… Копните!

Мы с Гимпельсоном роем огуречную грядку. В самом деле, сырость лежит на полчетверти от верху.

— Тыквам даем меньше воды, а помидору больше, чем огурцу, — говорит Азарий Яковлевич вроде о чем-то обычном.

Земля понабилась мне под ногти, но я копаю грядки, убеждаюсь, что он не врет.

— Для капусты, — пояснял он, — сырость следует держать под самым листом. Глядите!

Странный, непривычный вид имеет капуста в степи. Не торчит она, как обычно, из глубоких, до верху залитых водой лунок, не пахнет вокруг грядок тенистой свежестью близкой реки. Ветер шуршит между кочанами, пересыпает порошины земли. Не верится, что «под самым листом» держится влага. Я лезу рукой. Сквозь тонкую пыльную корку пальцы входят в теплую сырость.

— Во-во! — подтверждает Сасов с радостью, видя мое изумление. — Ведь как поступают люди? Выпадет дождь, они веселятся, что вот-де, мол, дождик, и ничего не делают. А от того дождика грядки уплотняются, враз создают капилляры, и не только та вода, что упала дождем, уходит без пользы, но уходит и зимняя, из глубины. А пусти культиватор и протяпай — и сохранишь обе влаги — и зимнюю и новую, дождевую. Я об этом как раз пишу. Вот он, конспектик.

Азарий Яковлевич роется в глубоких карманах пиджака и брюк, вынимает, кладет на грядку платок, кисет с табаком, большую зажигалку, складной метр, полубутылку молока с плотной, закутанной тряпицей пробкой.

— Жена наливает. Отличная вещь — молоко, — говорит он, сует бутылку обратно, — Конспект, выходит, я дома оставил. Надо на многое толкать людей. Разве они осведомлены, скажем, в сорняках? Сообщите людям, что сорняк надо выращивать, — они испугаются. Но сорняк-то действительно надо выращивать. Говорят, в ноябре ждется конференция. Растениеводческая. Там я скажу: «Выращивайте сорняки! Нехай с весны поднимаются. Действуйте, как хороший пулеметчик: тот не бьет по отдельному врагу, а подпустит всех — и врежет! Так и здесь: дайте всем прорасти и перед посевом двиньте пропашником — сразу и сорняку точка, и культуру посеете в сырой слой!

Он распрямляется; его брюки оттопырены пузырями, вытянуты над острыми коленями, оттянутые, видать, от вечных непрерывных приседаний.

— И о прополке скажу! — восклицает Сасов. — Простая вещь, скажу, прополка, а не так вы полете! Переворачиваете тяпкой гряды и этим сушите землю. А надо вынимать тяпку тем же следом, каким она вошла, чтоб подрезанный слой оставлять на месте. Тогда что получится? И сорняк срезали, и не пересушили.

Когда закуриваем, Сасов каждый раз достает странного вида зажигалку. Она с поддувалом, трубой и свободно горит на ветру.

— Откуда у вас такое?

— Придумал. Чтоб не гасло.

Мы идем по бахче, перешагивая через огудины. Длинные ноги Сасова отбрасывают тень, и она, точно циркуль, мелькает на залитой солнцем земле. Неожиданно он приседает и, щелкнув ногтем по арбузу, досадливо морщится:

— Безобразие! Спелый!..

Он вытягивает шею к женщинам, белеющим в конце бахчи.

— Агафо-о-о-но-ва!

На зов приходит толстоногая, плечистая, могучая баба.

— Ты свою корову, Марья Ивановна, каждый день доишь?

— Дою…

— Доишь, ибо не дои — вымя усохнет. А плоды нехай перезревают — казенные.

Агафонова молчит.

— Тыщу раз говорено: не беда, что сам арбуз перестаивает. Страшно, что губит цветень. Ну глянь же, Агафонова, на цветки. Ну своими ж глазами глянь.

Сасов отпускает Агафонову, и белый ее платок маячит в синем воздухе.