Наш поезд прибыл на станцию Целина на рассвете. Был 1946 год, июнь.

С вещевой сумкой и шинелью на руке я вышел из вагона. Перед путями шла цементная площадка — основание разрушенного вокзала; она была чисто подметена, и голосистые женщины, выбежав к поезду, продавали на ней шелковицу, которую на юге называют тютиной… Я отправился рассматривать место, куда приехал жить и работать.

Это был ровный степной поселок с одинаковыми белеными домиками и общественным садиком в центре. По одну сторону садика стояло двухэтажное здание райкома партии, по другую — виднелась бордово-фиолетовая, бархатная от петуний могила с надписью на фанерном, временном обелиске: «Слава воинам, павшим за освобождение поселка и станции Целина».

В первые же часы работы в Целине мне пришлось столкнуться с поразившими меня фактами: немцы были выбиты из района зимою, а уже весной разрушенные колхозы — силами почти одних женщин — засеяли зерна больше, чем до войны.

…Мне пришлось долго здесь жить, ездить по фермам, полям, огородам. Записывая то, что меня беспокоит, я исписал несколько тетрадей. Из этих заметок родилась предлагаемая читателю книжка.

В один из первых дней жизни в Целине ехали мы с бухгалтером земотдела Петром Тимофеевичем Грунько.

На дне бедары — двухколесной повозки — рядом с конторскими счетами Петра Тимофеевича лежала коса, которую он всегда брал в командировки, чтобы при случае накашивать для жеребца люцерны.

Целинская степь, о которой я так много слышал, тянулась вокруг — желтая и безводная, гораздо менее привлекательная, чем представлялось по рассказам. Ничто не оживляло взгляда, всюду виднелись однообразные, выпуклые к горизонту массивы пшеницы да горячее, до черноты раскаленное небо. Зеленой, незасеянной земли не было. На пшеничных полях виднелись пароконные лобогрейки, «виндроуэры», громоздко плывущие комбайны. Шла уборка — та горячая пора, когда люди спят по часу в сутки; встречаясь, сперва спрашивают о хлебосдаче и лишь потом здороваются; ругаются по поводу плохой доставки горючего, спорят о запчастях.

Нынче хлеб так высок, что Грунько, не сходя с двуколки, срывает у шоссе тугой колос черноусого мелянопуса, растирает его и, сдув шелуху, взбрасывает на ладони увесистые прозрачно-восковые зерна.

— Эту пшеничку не кушать, а целовать надо, — сообщает он.

Зной невыносим. Над высоким, вспрыгивающим крупом жеребца висят в воздухе слепни и оводы, за бедарой стелется горячая мелкая пыль. Заметив впереди хлебный ток, жеребец сам собой притормаживает копыта и наконец, скосившись из-за оглобли на хозяина, останавливается. Мы слезаем с бедары, шагаем к току. Обязанность Грунько — проверять документацию, но он еще издали грозит заведующему, орет хриплым от жары голосом:

— Ну как ты складируешь?!

Подойдя к бунту пшеницы, закатывает рукав, по самое плечо сует руку в зерно и, вынув из глубины горсть мягкой, еще не окостеневшей, банно нагретой пшеницы, безошибочно определяет:

— Влажность двадцать один. Подбрось сюда девчат, и пусть лопатят — не то подпаришь. А как у тебя с накладными?

…Опять пылим по вытянутому в стрелку шоссе. Без цветов и трав, сразу же от дороги высокая и ровная, будто стена осоки над водой, стоит пшеница. Едва шевелятся плотные, раскаленные зноем ее массивы, и в них, тускло отсвечивая запыленными цинковыми боками, окруженные маленькими фигурками людей, идут комбайны, безостановочно взметывают вороха слепящей на солнце соломы. Иных комбайнов за выпуклой степью не видно, только горячий, отдающий печеным хлебом ветер доносит перестуки мотора. Повернется ветер — и уж с другой стороны долетает новый гул.

— Целина, — сообщает Петр Тимофеевич, — росла лично при мне. Видел ее и дореволюционную, и в восемнадцатом, когда шастали тут банды до полета сабель. Давали ж нам пить… А до этого прокладывалась тут железная дорога. На месте всего нынешнего райцентра стояло два балагана. С двадцать второго по разрешению Ленина стали сюда прибывать переселенцы с Турции, Америки, Закавказья. Приглянулись им непаханые земли…

Слушаю Петра Тимофеевича, смотрю в степь. Степь — точно огромная чаша, перевернутая вверх дном. Края ее чуть опущены на границе с горизонтами, а середина, по которой мы едем, выпукла и плавно по всей окружности поднимается от краев…

— Много было с Закавказья, — говорит Петр Тимофеевич. — Понаехали духоборские, молоканские общины, хлысты, прыгуны, баптисты, новоизраильтяне, адвентисты седьмого дня. У нас, по старой памяти, и сейчас считают Хлеборобный и Хлебодарный сельсоветы духоборскими, а Михайловку и Плодородный — молоканскими. Как работают? Обычно. Оно для вас в новинку, а мы теперь не отличаем одних от других. И там, и там — коммунисты, комсомольцы, везде техника. А ведь помню Целину дикой… В нашем хуторе, желаете — верьте, желаете — нет, был всего один плужок, а то пахали сошками…

Минут пятнадцать едем молча, словно растопленные зноем. Далеко впереди из-за бугровины пшеничного массива показываются выхлопные дымки трактора, толчками прыгающие в воздух. Затем выплывает идущий за трактором комбайн.

— Странное дело! — поворачивается Петр Тимофеевич. — До чего попривыкли не удивляться!.. Возьмите комбайн… Не то что мой дед — я бы не поверил, когда б сказали, что явится такая машина — будет сама косить, молотить, веять, складывать; пожалуйста — в одну сторону солому, в другую — отсевки, в третью — готовый хлеб! Ведь вдуматься: идет комбайн, а впереди шелестят колосья, под ними повилика вьется, бегают в траве ящерки — так сказать, еще природа… А колосья, что секунду назад на стеблях шелестели, уже взяты комбайном, и они уже не растения, а продукт; мигнул — и эти, следующие, с повиликой, с убежавшими ящерками, продукт: машина делает… И в такой машине чуть не всякий дядя спокойнейше копается в ней, в самой середке… Помните, говорил я, что у нас на хуторе имелся плужок? Отломилось как-то у него грядило. Верите, никто не решался исправить: куда, мол, с деревенским рылом к заводской машине? Да что плужок! Крестьянин сам деревянную ложку строгал, а попадись ему металлическая — побоится, если неудобная, ручку подогнуть: «фабричная»… А тут даже в комбайне каждый молоканин ли, духобор ли шлет «Ростсельмашу» личные свои чертежики, вроде жинке советует: «Ты, Нюся, в борщ перцу поддай…» Будем мы вечером в «Первом мае», косит там Василь Глазунов. Прицепился он к серьезнейшей части, к выбрасывателю комбайна. «Хреново, — говорит, — здесь с соломой. Уходят, — говорит, — заодно с соломой недовыбитые колосья…» Никого не спросясь, просверлил в выбрасывателе дыры и приляпал дополнительный биттерок, чтоб до конца уж добить солому.

— Ну и как? Проверяли?

— В «Первом мае» делали испытание, определили, — бухгалтерски говоря, сальдо дебетовое: экономия на гектаре семьдесят килограммов. Конечно, полагаю, увлеклись. Достиженье меньшее. Может, и вообще улучшение спорное!.. Да не в этом же дело, а в том, что Василь, батя которого пугался фабричную ложку справить, ходит в рационализаторах.

Грунько взад-вперед посмыкал зажатую хвостом жеребца вожжу и, с силой рванув (поиграешься вот у меня), выпростал.

— Хотелось мне рассказать Глазунову про тот хуторской плужок. Только не поймет, суховатый мужик. Скажет: «Думал, дело хочешь присоветовать, а ты лишь время отнял…»

Мы дотемна задержались у токов и только ночью попали в колхоз «Первое мая». Отсюда Петр Тимофеевич направился в Целину, а я — в поле, к Глазунову, который, оказывается, косил и ночью.

Мой провожатый — студент сельхозтехникума, прибывший на практику, — шел по-городскому: без шапки, резко светлея в темноте белым блондинистым чубом, попыхивая газетной цигаркой. На вопрос о Глазунове ухмыльнулся: