— Ништяк! Ничего.

— Может, тебя к машине отвезти?

— Нет. Нетушки. Зорька на носу. Самый клев, — рука у Генки болела уже не так сильно. — Поехали.

Отец столкнул лодку с камней, сел на корму. Рейно Арвидович, глубоко налегая на весла, погреб против течения в сторону Култозера…

…Вечерняя зорька и впрямь оказалась удачной. Рыба клевала как ошалелая, как с цепи сорвавшаяся.

Временами Генка действительно забывал о раненой руке. Червяков вот неловко было на крючок насаживать, а так ничего, все ничего, норма-а-ально…

Длинный гудок созывал рыбаков на уху…

На берегу у костра, у брезентового стола, собралась почти вся артель. Генкина лодка подошла последней.

Рыбаки, голодные и довольные, встретили опоздавших веселыми упреками: «Где вас черти носят?», «Всю рыбу выловили аль нет?», «Уха перестоится!».

Папа, держа кумжу за жабры, выволок ее из лодки — вмиг говор смолк, — руку полусогнул В локте, а рыбий хвост все равно волочился по траве, Шлепнул рыбиной по брезенту — упали, покатились два пустых стакана. «Вот так рыба…» — из-за спин чей-то шепот.

— Кто расстарался? — сухим голосом спросил Барабашин.

— Неужели не ясно — кто? — хмыкнул папа и кивнул на Генку.

— Не может быть! Врете! — в один голос двое.

— Генка может. Рука легкая, — сказал дядя Вавплкин.

Рыбаки опомнились, заговорили, заприцокивали, запричмокивали, на разные лады выражая восхищение и профессиональную зависть.

— Э-э, товарищи! Браконьерством тут не пахнет? — голос благоразумного Виктора Павловича.

— Нет-нет! Озеро открытое.

— Он же на спиннинг, а не острогой!

Генка аж вспотел от всеобщего внимания — так тепло было в лучах славы.

— Это что. Я и не такую могу! Только попадись! — но его не дослушали, засмеялись, замахали руками.

У Сережи сузились до щелок глаза, покраснели уши, он что-то буркнул, побежал к машине.

— Ты, Геннадий, не хвастай попусту! — громко, громче всех заговорил Климкин. — Один раз повезло, и уже задаешься! Знаешь кому везет? Во-во! А вот Сережа… Ты куда исчез?.. Сережа столько ершей на уху натаскал! Без Сережиных ершей мы бы голодом остались. Мужики, я верно говорю?

— Верно-верно!

— Сережа дважды молодец!

— Сережа! Ты куда? Угощай нас-мась-кась ершаками!

— Без ершей уха, что кура без петуха. Скучная и пустая!

— И маленькая рыбка лучше большого таракана!

Папа взглядом приказал Генке сбегать позвать Сережу.

Генка нашел его в кабине, он сидел набычившись и шевелил губами. Увидел Генку — отвернулся.

— Серега, ты чего? — подергал за рукав, — Подумаешь, кумжа. Удача. Повезло. Пойдем кушать, все тебя ждут. Уха остынет…

— У меня один сорвался — грамм на триста…

— Ничего, будешь с нами ездить — поймаешь еще здоровей!

Сережа еще что-то невнятно пробурчал и, словно нехотя, поплелся за Генкой к столу.

Дядя Костя Климкин, как обычно, превзошел самого себя. В прошлый раз, говорили рыбаки, уха была вкусная, а сейчас еще вкуснее! Ложку можно проглотить. Не уха, а поэма, и все из-за Сережиных ершиков, подчеркивал Климкин. Уха густая, тройная, янтарная. С дефицитным черным перцем и щучьим сердцем. Ерши сварены в первую очередь, за ними окуни и плотва, напоследок судачок и два сижка. Вся рыба была отдельно в мисках, на второе, уху хлебали пустой, как положено.

— Сига ударь головешкой по носу — он уже сварился! Уж такая рыба нежная… — скромничал Климкин.

— Во-во! Ерш самый навар дает! — поддакивали ему.

Нахлебавшись ухи, принялись за рыбу. Мериканов громко провозгласил:

— Мужики! Сухая ложка рот дерет! Пора принять меры.

Никто ему не возражал…

Генка и Сережа напились чая и переглядывались, перемигивались.

— Укладывайтесь спать, ребятки, — с лица Вавилкина не сходила сладенькая улыбка, он часто мигал, силясь держать глаза открытыми.

Генка достал из своей офицерской сумки большой женский платок, поделился «Рипудином» с Сережей и намазал себе шею, руки и щиколотки.

— Зачем тебе платок? — спросил Сережа. — Ты что, девчонка?

— Комары. Фу, пакость, — Генка обмотался в платок, как бабушка, только кончик носа и глаза наружу.

Комары злобствовали.

— Пойдем в сарайку, — предложил Сереже Генка. — Мужики тут будут спать, комаров приманивать. А нам не сон. — Сережа согласился.

— Папа, мы с Серегой в сарайке будем спать.

— Ладно. Фуфайку мою забери.

— А ты?

— Плащ есть. Я как солдат — одну ладонь под себя постелил, другой накрылся.

— Разбуди на утреннюю зорьку. Обязательно.

— Спи, Гена, разбужу.

За столом самые крепкие мужики, которых не разморила ни еда, ни усталость, обсуждали вероятность третьей мировой войны. Все соглашались, что после нее одни микробы выживут и те закомплексованные, а вот начнется ли, еще вопрос спорный.

— Им мась-кась хорошо за океаном, а у нас кузь-мись двадцать миллионов в прошлую…

Генка проснулся от холода и свербящей боли в ладони. Долго лежал, сжимаясь в калачик, кутаясь в фуфайку, но холодный сырой воздух находил лазейки, пробирался до тела, как мокрым языком, лизал щиколотки, спину под выбившейся рубашкой… Пришлось вставать.

Варнак, от которого Генка грелся одним боком всю ночь, заворочался, потянулся лежа.

— Спи, Варнака, — разрешил Генка, по пес уже был на ногах, помахивая хвостом. Генка протянул ему забинтованную руку, чтоб пожалел, понюхал. Варнак понюхал и зевнул — глупый, не понимает, как хозяину больно.

У тлеющего костра, ссутулившись, сидел дядя Вавилкин. Веточкой подгребал угольки в одну кучу — угольки курились белесыми дымками.

Седые волосы Вавилкина растрепались, пожелтели, и лицом он был серый, как тлеющий костер.

— Холодно, дядь Вавилкин, Замерз. Доброе утро.

— Это хорошо… — Вавилкин, наверное, не расслышал Генкиных слов. Пробурчал, не подымая головы. — Хорошо…

— А вы чего не спите? — Генка поежился, протянул руки над костром. Угольки почти не грели.

— Я чего не сплю? Я-то?.. — эхом отозвался Вавилкин и медленно отцепил взгляд от костра и так посмотрел сквозь Генку невидящими глазами, что Генка даже отшатнулся, переступил назад два шага…

Обычно лукавые и прозрачные, сейчас глаза Вавилкина тускло и тяжело, не видя мира, открывали что-то страшное…

— Родина… Родился я тут, брат Гена…

— Как? — не понял Генка.

— Как? — на долю секунды в глазах Вавилкина мелькнула живая искорка и вновь погасла, припорошенная пеплом, — Как люди рождаются? Кого в капусте найдут, кого в магазине купят или аист принесет… У нас, в Карелии, жаль, аисты не водятся, холодно… А я в Култозере родился…

— По где — тут?! — Генка обвел рукой озеро, пустоши по берегам, каменные гряды и среди сенокосных трав редкие проплешины, проросшие кустами малины и иван-чая. Тут негде было родиться! Сарай не в счет. Сарай хоть и косой, но не старый, лет двадцати… Вавилкин что-то путал…

— Вишь, береза на берегу? — Вавилкин выхватил уголек, прикурил от него сигарету. Свинцовая боль в его глазах чуть потухла, — Она у нашего дома росла. Отец посадил. От дома и фундамента не осталось… А на горушке ельник? Там часовенка стояла, кладбище в десяток крестов., А на березе качели были, я делал. Сестренка качалась…

— А где сейчас?

— Качели?

— Нет. Ваша сестра.

— Померла, брат Гена. Такое дело…

— От старости? — У Генки защемило в висках. Он еще надеялся, пусть не на счастливый, но хоть на естественный ход событий.

— Какая там старость. Десять лет ей было. В Петрозаводске померла, в концлагере, в сорок четвертом…

— В душегубке? — Генке вспомнились страшные рассказы о немецких лагерях уничтожения.

— Нег. Душегубок в том концлагере не было. Все проще. Во время оккупации белофинны сгоняли туда жителей из деревень, чтоб партизанам не помогали. А там болезни, голодно… Вот и померла. Десяти лет…