Пока дядя Гена жаловался, рыбаки подходили и подходили. Генка их всех знал в лицо, многих помнил по именам и фамилиям — они работали с его папой. Подходили, здоровались, улыбаясь, слушали «жалобы» Мериканова.

— Взял бы и сбрил! Чего жалеть?

— Ну да?!! — Мериканов состроил такую физиономию, словно впервые услышал этот совет. — Как? Взять и сбрить?! — даже рот от удивления открылся; комик, ему бы в цирке выступать, — Бритвой?! По бакенбардам?!! — он исступленно рванул себя за грудки так, что молния на куртке — вжик! — распахнулась. — У меня в баках, может, вся жизнь заключена! Как у Кощея Бессмертного! У того смерть в яичке на конце иголочки, а у меня в баках! Сбрею, и не будет в этом мире Мериканова Геннадия Сергеевича!

Рисунки М. Субботиной

— Машина! Машина! — еще смеясь, закричали, замахали руками, кепками.

Грузовик с крытым кузовом тормознул с заносом по влажному асфальту. Рыбаки полезли через борт, передавая шарабаны, свертки, рюкзаки, Варнака, смущенно поджавшего хвост, подсаживая Генку и друг друга. Погрузились, уселись, заговорили разом, оглядывая соседей: «Все?» — «Все!», «Кого нет, признавайтесь!», «Дерябин, где ты?» — «Он у танка», «Куриков тут?» — «Заболел, велел передать, что не едет», «Знамо дело, заболел — жена его из отпуска вернулась», «Поехали!» — «Нет! Стой! Александр Семенович где?» — «У танка ждет», «Поехали!», «Трогай!» — стукнул кто-то в кабину.

Поехали.

«Поехали! Поехали! Поехали!» — одна радостная мысль прыгала у Генки. Кузов трясло, под лавками покачивалась голубая фанерная лодчонка, рыбаки закуривали, перебрасывались словами и словечками. Генка вертел во все стороны головой, ловя дружеские взгляды и возгласы: «Ну-у-у! Гена с нами — кошели полны!», «Быть рыбе!», «Не подкачаешь, Геннадий Николаевич?», «Рыбак растет! Добытчик!», «Как учишься, Генка?», «Каникулы, какая учеба!», «Ха-ха-га-га!» — фразы сливались в общее одобрительное гоготание. Так, вероятно, ватага взрослых птиц встречает молодого гусенка, с пером еще не отвердевшим, но с явным желанием скорее научиться летать.

Короткую остановку сделали на окраине города, где на слиянии двух улиц в загородное шоссе стоял старый Т-34 и заклепанным дулом целился в никуда.

Когда-то он, или его железный брат-близнец, первым вкатил в разрушенный фашистами город. Шоссе тогда не было — просто грунтовая дорога, щербатая от воронок и в волдырях битого кирпича. После войны — Генка слышал это от отца — дорогу замостили красной брусчаткой, поставили здесь танк и назвали улицу «Красноармейской».

У танка грузовик поджидали несколько рыбаков-артельщиков, спаниель Кеша со своим хозяином Барабашиным и незнакомый мужчина с загорелым мальчиком. На мальчике блистали красные заграничные сапоги с загнутыми рифлеными носами.

Артельщики — Дерябин, Подкользин и дядя Вавилкин — полезли в кузов, Кеша по-приятельски обнюхался с Варнаком, а Барабашки представил рыбакам новичков:

— Здорово, мужики! Это Виктор Павлович, мой однокашник по институту. Рыбак не рыбак, а захотелось на рыбалке побывать… Что скажете?

— Места в машине много. Чего говорить! А пацана как звать? Садитесь, садитесь! — отозвалось несколько голосов разом.

— Меня зовут Сережа, — мальчик был года на два старше Генки.

— Сережа, ты садись рядом с нашим Генкой. Он тебя быстро рыбачить изучит. А тебе, Генка, подарок, — дядя Вавилкин открыл свой кошель. — Помнишь, что заказывал?

— Да! Ножик! Уже готов? — просиял Генка.

— На, держи. Мое слово — закон. Что обещал — сделано.

— Уй, спасибо! Уй, спасибочко, дядя Вавилкин! — нож был настоящий, рыбацкий. Рукоятка из карельской березы, широкое лезвие не длинно и не коротко, в самый раз, кожаные ножны на заклепках и с лоскутом камуса, чтоб лезвие при случае вытирать.

— Хм-м, подумаешь! Он даже не складной, — скривив губы, хмыкнул Сережа. — Вот у меня гэдээровский ножик! С вилкой, ложкой и штопором. Шесть лезвий.

— Сергей, пожалуйста, веди себя скромнее, — осадил сына Виктор Павлович и потрепал Генку за плечо. — Хороший мальчик.

— Ладно, — шепнул Генка Сереже, — Чего там. Давай ножами меряться — чей сильнее? Полезли в лодку. Ехать далеко, а там удобней.

Мальчишки пробрались между лавками, бросили на дно лодки чьи-то фуфайки, улеглись.

— Разумеется, твой нож длиннее, — протянул Сережа.

— Нет, не длиной, а силой надо меряться. Вот смотри, — Генка открыл самое большое лезвие у Сережиного ножа и ударил своим. — Так-то! На твоем зазубрина, а на моем нет!

— Дай я попробую, — Сережа приметился и секанул по Генкиному ножу своим ножом. У Генкиного лезвие не затупилось, а на Сережином ноже появилась вторая зазубрина. Совсем глубокая. Сережа обиженно покрутил свой ножик. — Подумаешь, зато у меня с ложкой!

— Железная ложка — ерунда. Много ей не нахлебаешь, — парировал Генка.

— Почему это?

— Деревянной лучше. Рот не жжет. Уха, знаешь, какая горячая? Горячей кипятка.

— Это я по физике знаю: там соли разные, и потому уха кипит при ста пяти градусах.

Генка этого в школе еще не проходил, на практике знал.

— А я три педели в Пицунде отдыхал, — Похвастал Сережа. — Купался мощно. О-о, какой загарчик! Из воды не вылезал. А ты был на юге?

— Нет. Ни разу, — Генке до слез обидно. Ему хотелось придавить чем-нибудь этого задаваку, но ничего подходящее не вспоминалось. Генка лег на спину, зажмурился и снисходительно изрек. — Я по югам не ездю. Некогда. Все, понимаешь, по рыбалкам. С детства приучен. Столько рыбы переловил — тебе за десять лет не съесть!

— Подумаешь, — не сдавался Серега. — Зато у нас дача. И «Жигули». Пока в ремонте. И если хочешь знать, — тут Сережа сделал победительную паузу, — у меня папа не простой человек. Начальник в книготорге, вот. Дома книг дефицитных куча и еще полкучки! И все с ним дружатся. В магазине-то книжечек таких — шиш! — Он для наглядности сложил кукиш, Генка и без этого знал, что шиш.

— А у нас Варнак есть! — нашелся Генка. — Варнак, ко мне, Варнак! — позвал он. Варнак пробрался в лодку, встал над мальчишками, — Ложись! Сюда ложись! — Генка похлопал по фуфайке. Пес покрутился в тесноте, лег калачиком, а Генка оперся головой на его спину, как на подушку. — Видишь, какой умный. Понимает с полуслова. А друзей и у моего отца много — вся артель на одном заводе работает. Там бригада — здесь артель. Мужики — что надо! Столько наслушаешься — уши пухнут! Вот хотя бы дядя Вавилкин — столько историй знает, пи в одной книжке не прочитать!.. Тихо. Это он что-то рассказывает. Слышишь?

Мальчишки примолкли, прислушались к неспешному говору.

— …зимой, замой было. После войны. Тут как раз мы это место и проезжаем. Слева — Кончезеро, справа Укшезеро. И жил в Укшезере прохиндей. Хитрый! Крал, ну что говорят, — с колес ободья на ходу крал. Ловили-били, дело житейское. Оно вроде и попятно: побьют — отлежится. А в органы не стучали — у мужика семеро по лавкам. Решил, значит, прохиндей семейству коровку добыть. Увести. Не у соседей, в деревушке за тридцать верст по кондопожской дороге. А как? Зима, следы останутся. На себе не попрешь? В санях не повезешь? Но придумал. Забрался ополночь в хлев, умыкнул коровенку, за ночь почти всю дорогу прошел, а под утро — незадача. Милиционер-участковый его нагоняет. Едет санный и видит: идет наш прохиндей, корову ведет, а корова-то в валенках! О всех четырех копытах в обувке — ровно баба по воду! Смекнул милиционер, что дело не чистое. Остановил прохиндея, спрашивает:

— Куда это ты, гражданин, коровку ведешь?

— Известно куда — домой! — даже не мигнет.

— Почему это, гражданин, коровка у тебя в валенках?

— Морозно. А я страсть как животных люблю. Боюсь, как бы копыта не застудила. Радикулит для коровы — смерть!