— Я откуль ведаю — кто? Сам, свет-акселератушка, смотри. Карты так легли. По им и баю. Мне не веришь — картам верь.

И опять вздохнула…

Младший браг Ричард — вспыльчивый и мохнатоглазый, весь в маму, у нее тоже длинные и пушистые ресницы — узнал, что Генка на рыбалку едет, и взбеленился: «И я хочу!», «Иначе в садик не пойду!», «И в школу не пойду!», «И кушать не буду!», «И спать не буду!», «Ничего не буду!», «Все не буду, сам не буду!».

— Правильно, «не будь»! — неожиданно поддержал его папа. — Так и надо! Правильно!

Ричард застыл с криво перекошенным ртом.

— Не кушай, не спи, в садик не ходи. Еще лучше — заплачь. Заплачь! Ну? О-очень помогает. Чуть что — и в слезы. Самая мужская работа — плакать. А на рыбалку тебе еще рано…

Ричард покраснел, как красный воздушный шарик, заморгал часто длинными ресницами и отошел от папы и Генки, которые сворачивали резиновую лодку, — отошел, оглядываясь исподлобья, через плечо бросая взгляды. Но не заплакал.

Пропадал где-то целый вечер, а в постели попросил:

— Генчик, Генечка, привези мне, пожалуйста, рыбку живую. Обязательно живую, в банке! А я тебе лупу дам выжигательную, на целый день дам.

— Привезу, конечно, привезу…

— А помнишь, у нас в корыте два рака жили? Ходят такие по дну, усами — шших! Клешнями ух-тух-тух! Как космонавты в скафандрах! И зеленые! Куда они потом делись? Я забыл…

— Варнак слопал. Они выбрались из корыта, он и слопал. Глупая собака… Рич, ты не расстраивайся, у тебя все еще впереди. И на рыбалку будешь ездить. Вот окончишь первый класс, и мы тебя обязательно возьмем.

Рича отвернулся к стенке, зашмыгал носом.

— Рича, что ты, Рич? Хочешь апельсина?

— Хочу… — сел, подвернул ноги. Подержал апельсин, покрутил. — Нет. Тебе его с собой дали. На рыбалку… Не надо. Ты мне рыбку живую привези. В банке.

И Ричард снова отвернулся к стенке…

Машенька не меньше других высказывалась по поводу отъезда на рыбалку старших в семье мужчин. В пятнадцатимесячной голове было свое мнение.

Она ходила вокруг Генки на пока еще полусогнутых ножках. Без слез падала, без слез вставала. Пыталась засунуть в рот то коробку с крючками, то обрывок изоленты. Один раз укусила плоскогубцы. Показывала пухлым пальчиком на Генку: «Зезя!», и на его подводное ружье: «Лап-па!», и на берестяной кошель: «Лап-па!», и на Варнака: «Лап-па!».

Машенька называла Генку «Зезей» за то, что он ее в ясли и из яслей таскал. Слово «лап-па» она знала уже девять дней, называла им всех остальных членов семьи, лампочку, соску, кроватку и даже свой горшок, на котором толком не умела сидеть, и судя по тому, как часто она это слово употребляла, обещала вырасти очень болтливой девчонкой.

Вышли из дома — моросило. Не дождь, не туман, а висячий кисель из мелких капелек. Мзга.

Отец даже закуривать не стал.

А Варнак ошалел после тесного помещения, рвал поводок из Генкиных рук, прыгал, скалил молодые зубы и, словно на прицепе, тащил Генку от угла к углу — зигзагами через дорогу.

Аромат некоторых углов и фонарных столбов нравился Варнаку чрезвычайно: он внюхивался еще и еще раз и, когда ставил свою метку, не скалился попусту, как щенок, а сдвинутыми бровями подчеркивал серьезность момента. Запах других углов раздражал Варнака, он фыркал, скреб лапами и словно перечеркивал написанное ошибочно другими псами. Но большинство углов, как заметил Генка, не слишком вдохновляли Варнака. А он по-своему, по-собачьи деловито расписывался, мол, так и так, здесь побывал Варнак, нечистокровный гончак, чего и вам желаю. Вроде туриста, который ставит свою фамилию-метку на стене замшелой церквухи и думает: «Недельку не соскоблят, и то хорошо. На неделю, но память о родном ГПТУ».

В автобусе папа, Генка и Варнак были единственными пассажирами — выходной день; рано.

— Во-первых, — вполголоса, словно нехотя, начал папа, — во-первых, веди себя как подобает. Сусоли-мусоли не разводи. Не липни ко мне. Будь как все, а не маменькиным сыночком. Сам знаешь, мужики этого не любят.

Генка кивнул.

— Во-вторых, не лезь в разговор старших. Спросят — отвечай, а без спроса не высовывайся. Всяк сверчок… Чтобы мне за тебя стыдно не было.

Генка поджал губы.

Папа уселся удобнее, протянул ноги вдоль прохода и уже другим голосом добавил:

— Если что надо, обращайся ко мне. Я всегда буду рядом.

На место сбора у газетного киоска папа, Генка и Варнак прибыли первыми, и почти вслед за ними подошел дядя Рейно. Рейно Арвидович. Лысый, маленький фрезеровщик из папиного цеха. У него было сложное имя-отчество, и потому Генка его хорошо запомнил. Всегда хорошо запоминается то, что слышишь редко, например — Кампанелла.

Дядя Рейно протянул папе руку — пожал, протянул Генке руку — пожал, протянул и к Варнаку руку, и Варнак в ответ приподнял было лапу, но Рейно Арвидович не стал наклоняться, а просто потрепал пса за ухо.

— Нда-а-а… — недовольно сказал дядя Рейно.

Рейно Арвидович говорит очень редко. Однажды у костра Генка специально засек: сколько слов скажет дядя Рейно? Но так и не дождался. Рейно Арвидович кивал и поддакивал, когда к нему обращались или того требовал разговор, но сам не сказал ни слова. Главное, с дядей Рейно интересно было молчать, сидеть в одной лодке, ловить рыбу и молчать. Не скучно.

По одному «нда-а-а…» было понятно, что Рейно Арвидович недоволен погодой и сомневается в уловистой рыбалке.

— Не ахти, не ахти погодка, ты прав, — поддержал его папа.

— Ничего! — бодро заявил Генка. — Помните, как в дождь на Тохтозере клевало? В мае месяце?

— Юу-у-у-у! — улыбнулся Рейно Арвидович.

— Другое дело. Посмотрим, что Култозеро покажет, — не разделил Генкиного оптимизма папа, — у каждого озера свой характер…

— Мужики-и-и!!! — заорал издалека громадный мужчина и, грохоча шарабаном, побежал к ним через площадь.

— Здорово! Мужики! Вы тоже опоздали?! Нет? Сбор в семь? Ну, здорово! Я перепугался — думал в шесть. Думал — проспал! Ну, здорово! Привет-привет! Геннадию Николаевичу! Тезке! Персональное! — протянул Генке руку, а сам схватил, перекинул его вверх ногами, захохотал.

— Отпусти! Отпусти! — завопил Генка. — У меня компас выпадет! Дядька Генка! За бакенбарды ухвачу! — верещал напрасно Генка, дрыгая ногами, а Варнак разъярился, не понимая шуток, и чуть в ногу мужчине не вцепился, защищая младшего хозяина.

— Ух-ух! Наш петух! — поставил Мериканов Генку на ноги. — Чем тебе мои баки не нравятся? — присел перед Генкой на корточках, лицом к лицу. Под крупным носом у дяди Гены щеточка черных усов, громадный подбородок иссиня-черен до порезов, и все длинное лицо в густых бакенбардах, как в черной раме.

— Знаете, мужики, — на полном серьезе обратился он к Генкиному отцу и Рейно Арвидовичу, — сколько мук я за эти бакенбарды принял? По порядку рассказывать — на семь серий хватит! Чего смеетесь? Здорово, Кузьминична, — сказал подошедшему Ивану Кузьмичу, тоже рыбаку-артельщику, из механосборочного. — В школе из девятого класса выгнали — раз! — загнул палец, поросший черными волосинками.

— Как же! Будут из школы за бакенбарды гнать! За кое-что другое… — протянул Иван Кузьмич.

— И другое-то из-за бакенбардов произошло! От родителей с детского садика за бакенбарды страдал — два! — еще один мохнатый палец загнул. — В армии старшина полгода увольнительных не давал — три! С одной женой из-за баков развелся, другая сама меня женила — четыре! Исключительно из-за баков! На улицу страшно выйти — за жулика принимают — пять! В прошлом году дважды по полтора часа в кепезе сидел. На Свердлова, в подвале. «У тебя, — говорят, — алиби, а у нас третью квартиру какой-то тип в черных бакенбардах грабит!» Говорю я майору: «Не граблю я квартиры, я зарабатываю хорошо». А майор мне: «Напрасно отпираешься. Чистосердечное признание полтора года стоит…» Потом позвонил куда-то, проверили: «Жаль, Вот если бы ты грабил, а мы вот тебя поймали!.,» — «Не поймали вы меня, я по улице шел. В баню». Майор не сдается: «Да. Доставили и выясняем личность. У нас свидетельские показания и фоторобот жулика с твоими бакенбардами…» Отпустили. Через три дня снова встретились. Майор с порога: «Вы бы сбрили свои бакенбарды, следствию мешают». А я: «Нет, пусть ваш жулик сбреет. Так ему и передайте!»