Несколько дней тому назад я разговаривала с молодой актрисой. Она только что вернулась из поликлиники и наивно, по-детски сказала мне:

— Подумай, сколько времени я болела и не мечтала вылечиться: никогда не было денег. А теперь меня лечат даром, и еще посылают в санаторий, и… я буду здорова!

Это актриса. Не крестьянка, не работница, а интеллигентка, которой в конце концов жилось лучше других. Но и ей нужно было дождаться советской власти, чтобы быть в состоянии лечиться. А раньше? Деревни, которые не знали врача; дети со струпьями на головах, опухшие, вымирающие без числа и меры; изнуренные болезнями женщины; туберкулез, опустошающий ряды пролетариата; знаменитые больничные кассы, выжимающие из рабочих деньги и выплачивающие вспомоществования, как из милости, с ограничениями, с препятствиями, — вспомоществования, мало помогающие и не всем доступные. Перегруженные работой врачи, ничего не могущие сделать вопреки предписаниям, имеющим в виду не больного, а «учреждение». Хождение по мытарствам из одной больницы в другую; ожидания целыми месяцами операции, потому что в палатах нет места; огромная плата за жалкую больничную пищу; подымание роженицы с кровати на третий день, потому что следующая ожидала очереди, лежа на полу, на носилках. Отчаяние больного человека, который погибал без помощи и спасения, который знал, что только деньги дали бы ему жизнь, но этих денег нет, а поэтому придется промучиться месяцы или годы и потом умереть.

Теперь это прошлое. У меня все еще звучит в ушах голос молодой актрисы: «Знаешь, я буду здорова. Меня лечат даром и вылечат!»

Здоровье стало правом человека. Этому здоровью служат вновь возникшие больницы, санатории, диспансеры, которые раньше были совершенно недоступны для труженика. Бесплатная врачебная помощь, о которой у нас так много говорилось, но которая, как и много других вещей, оставалась на бумаге, в области деклараций и никогда не реализуемых лозунгов, сейчас действительно проведена в жизнь.

И так в любой области. На предприятиях и фабриках до 1 сентября 1939 года были заняты 16 500 человек, теперь работают 38 тысяч. Кошмар безработицы отходит в область прошлого, как и сотни других призраков, нависающих над жизнью человека, существующего в условиях капиталистического строя.

А вслед за изменением условий жизни меняется и сам человек. Люди, скованные цепями нищеты, гнета и страданий, теперь видят перед собой великую дорогу — ту дорогу, которой идет весь Советский Союз. Люди, изнуренные вечной безработицей, видят теперь перед собой перспективы труда. Люди, лишенные всего, ныне становятся хозяевами величайшего в мире государства.

Эта перемена нелегка. Нужно еще преодолеть тысячу сопротивлений и тысячу предрассудков, нужно выковать волю и бдительность, нужно воспитать понимание многих проблем, многих дел.

Но здешний пролетарий прошел тяжелый жизненный путь под капиталистическим ярмом. Он умеет работать и хочет работать. Он вел долгую и кровавую борьбу, закалился в этой борьбе и поэтому сумеет твердо стоять на страже того, что получил. Он умел верить даже в самые тяжкие, самые темные дни, а теперь-то его вера будет несокрушима. Он умел отдавать свою жизнь и свою кровь за дело рабочего класса — сумеет и теперь отдать жизнь за Советский Союз. Он сумеет жить так, чтобы всей своей жизнью служить делу Советского Союза, великому, трудному и возвышенному делу освобождения!

Черна ночь, среди которой живет трудящийся человек в царстве капитала. Сгибается надломленная спина. Неустанно гудит над головой машина. Как быстрый приводной ремень, мчится, пролетает молодость в пыли фабричных цехов. Зеленая плесень на стенах подвальной каморки, ветер свистит сквозь щели твоего чердака. Съежившиеся от холода дети по нарам, дети — воспитанники уличных канав. Бессонные глаза над типографским набором, свинец, пожирающий живую кровь. Коричневые легкие рабочего табачных фабрик. Черные легкие шахтера. Свертывающаяся в мелкие, острые кристаллы, переродившаяся от вечной жары кровь литейщика. Ты работаешь с рассвета до ночи на насущный хлеб.

Или странствуешь, безработный, по безнадежным пустыням городов. Тысяча домов — и ни одной крыши, чтобы защитить от дождя твою голову. Тысяча пекарен — и ни одной, чтобы испечь тебе круглый теплый хлеб. Тысяча фабрик, тысяча шахт — и ни одна не нуждается в твоих руках.

Или: у тебя дырявая соломенная крыша над головой и лоскуточек пашни — маленький, малюсенький. Бесплодным песком рассыпается в руках твоя пашня, мокрой грязью разливается под плугом твоя земля. Древесная кора, подмешанная в лепешки из горькой муки, зеленый тростник, собранный ранним летом на болотах и обманывающий голод. Голодная корова мычит в хлеву, черными значками на белой бумаге вырастают подати, которые ты обязан заплатить.

Среди черной ночи ты продираешься к заре. В черной скале пробиваешь свой путь к новым дням. Высока тюремная стена, крепки решетки в тюремном окне. Синий мундир полицейского, отсвечивающий оловянным блеском полицейский шлем в дни их «боевой готовности».

Выйти на рабочем собрании — рассказать что и как. И раздается слово: «забастовка», отдается эхом о городские стены. Неделю, другую, месяц ты стоишь, сжимая кулаки, в рядах борцов. И вот наступает момент: надо выйти на улицу и кровью написать свои требования на мостовой — требования хлеба и работы. И упасть на круглые камни булыжника под залпом полицейских винтовок.

Ночью, украдкой, печатать в подпольной типографии пламенные слова прокламаций, которые разойдутся среди людей. Вывесить на телефонных проводах красный флаг — пусть полыхает ярким огоньком, пока его не снимут, не стащут полицейские руки.

Сойтись в сарае над рекой, приглушенным голосом читать вести в запрещенной газетке. Застыть у радиоприемника, вслушиваясь в далекий голос. Прокрадываться из деревни в деревню с пачкой листовок, раздавать их верным, вернейшим из верных. За тобой день и ночь шаги шпиона. Тихие, крадущиеся шаги. Взгляд зорких, бегающих глаз. Черные отметки в полицейской картотеке.

В черной скале пробиваешь ты путь к новым дням. Годы, годы, годы тюрьмы. Зеленые поля над Припятью ты обменяешь на серый полумрак тюремной камеры. Луга над Стырью — на высокие стены, дубы над Горынью, ольхи над Ясельдой — на засохшее деревце тюремного двора. Убитого исподтишка, тебя прикроет зеленая трава безвестной могилы.

Ты бьешься с тьмой! Борешься с тьмой изо всех своих сил. Тьма заливает тебя могучей волной. Прилив и отлив — и вот тебе кажется, что ты уже у цели. Кажется, еще удар — и ты свободен.

Но снова надвигаются волны мрака, снова тюремная стена, жесткий голос фабриканта, окрики надсмотрщика на барском поле, железные оковы на руках.

Ты падаешь и снова встаешь, снова порываешься вперед — и снова опускаются обессилевшие руки.

И вот наступит день, и тебя, беззащитного, отдадут в жертву бомбам и пулеметам. Те, кто заставлял работать на себя, кто отнимал у тебя молодость, силы, бросят тебя на железную стену танков.

Спокойно отдадут в жертву пламени соломенные кровли твоих деревень, дома, которые давали тебе кров. Хладнокровно отдадут тебя в жертву, сами уйдя в места, которые им покажутся безопасными.

И ты остаешься лицом к лицу с гибелью…

И тогда с Востока, со стороны, куда всегда были устремлены твои глаза, двинутся красные полки.

Красная звезда, которую ты знаешь.

Загремит песня, которая годы и годы была для тебя песнью гнева, песнью борьбы, — в этот сентябрьский день зазвучит как весть освобождения.

На земли, где крестьяне годами приветствовали друг друга шепотом: «Долой оккупанта!» — придет Красная Армия, твоя армия.

Деревенские цветы, пестрые георгины упадут на проходящие по дорогам танки. Радостными кликами загудит высыпавшая на улицы толпа.

Радостные, прекрасные несутся над землей сентябрьские дни, дни, когда падают оковы и широко дышит грудь. Отхлынули волны мрака. Рухнула стена, годами отделявшая от света. Рассыпалась скала, в которую ты бил молотом воли, молотом упрямой веры.