Горит заря — и вот безграничные пространства охвачены огнем. Пламя захватывает и эстонские земли. Красное знамя, и красная кровь, и красным пожаром вспыхивает гнев народа.

Его душат, заливают реками крови, преграждают ему путь решетками тюремных камер, заглушают намордником цензуры, сговором черной реакции.

Но народный гнев неудержим.

Но красное знамя снова заполыхает на ветру.

Когда над землей загремят великие дни 1917 года, — над Эстонией раздастся песня гнева, песня восстания, песня, увлекающая в бой. Но вновь приходят черные, глухие дни. Высоко вырастают стены тюрем. Решетка, решетка в окне, и наглухо запертая дверь, и мерные шаги стражника по коридору. Как тебя запереть, как тебя заглушить, как связать тебя, воля человека, достоинство человека, любовь и ненависть человека? Не хватит решеток, не хватит пуль. Бессмертен, вечно жив бунт, вечно живы любовь и ненависть.

Растут могилы на эстонской земле. В неведомом месте, украдкой, под покровом ночи, засыплют землей убитого борца. На долгие годы закроются тюремные ворота, и железные наручники скуют молодые руки. Тьма карцера — ясным глазам, четыре стены — крыльям, жесткие нары — снам и мечтам.

Но бунт не умирает, и песнь не молкнет, и не бледнеет багрянец красного знамени. Его подхватят другие руки, из рук павших возьмут живые руки идущих вперед.

Когда эстонский крестьянин погибал с голода, когда эстонский рабочий в кровавом поту работал ради чужого богатства, когда безумствовала реакция, — крепли вместе с тем, пробивали себе подземное русло ненависть и гнев, росла любовь.

Эстония пришла к нам не с пустыми руками. Она принесла нам свое знамя девятьсот пятого года. И его принесли люди, жизнь которых прошла в борьбе, которые несут на плечах бремя долгих тюремных лет.

От имени своей страны говорят представители рабочих, представители крестьян, представители трудовой интеллигенции. Они принесли привет от эстонских женщин, от эстонских городов и деревень. Они принесли свою тоску по новой жизни, свою веру и свою любовь. Принесли свою волю к труду, свою волю к маршу вперед — вместе с нами.

А мы даем Эстонии всю мощь Советского Союза. Все его величие и силу. Все его устремление вперед и головокружительные перспективы. Его знамя, его братство народов, красную звезду Кремля, нашу любовь и гордость — Красную Армию.

Двадцать лет реакция возводила высокую стену, которая должна была отгородить человека труда от Советского Союза. Двадцать лет она строила границы, через которые даже весть с Востока могла перелететь лишь с трудом, с тяжкими человеческими жертвами.

Двадцать лет цензура, штык, полицейская дубинка работали над тем, чтобы даже ветер с Востока не веял по странам Европы.

Но пришло время, грянул ураган, и рухнули границы. И вот мы снова нашли друг друга, братья по борьбе, братья по труду, стремлениям и надеждам.

В зале звучит эстонский язык, но ведь мы понимаем друг друга. Нас объединяет тысяча дел, нас объединяет самое существенное, самое глубокое — красный цвет нашего знамени. И еще нас объединяют теперь общие границы общей страны, общей родины — Советского Союза.

Эстонские товарищи, займите места между депутатами. Для вас есть место на наших скамьях и в наших сердцах.

Вас приветствует наша молодая республика — Карело-Финская республика. И тогда зал гремит от приветствий вам и Советскому Союзу.

Встанем, товарищи. И все, в едином порыве, на десятках языков, крикнем то, что наполняет наши сердца преклонением, любовью, благодарностью: «Ура товарищу Сталину!»

А потом из тысячи грудей, как вихрь, вырывается великолепная песня мира — «Интернационал».

«Интернационал» гремит как гром в белом зале Кремля. Песня борьбы и гнева. Песня, которая увлекает на борьбу, поднимает падающих, превращает людей в гигантов. А у нас — это песня торжества и победы.

Зеленый ольшаник и чахлая трава в ольшанике. Дождь моросит с самого утра. Заволакивает мир серой пеленой.

Девчушка накинет мешок на голову, высоко подоткнет юбку. Лениво бродят коровы в ольшанике. Щиплют, пережевывают мокрую, холодную траву. Идет дождь — черные полосы на коричневой шерсти коров, черные пятна на мешке, накинутом на голову. Посиневшие от холода руки. Посиневшие от холода ноги. Не кончится дождь, серой стеной стоящий перед глазами. Не развеет ветер тумана, тяжело стелющегося по полям.

Тихо напевает девочка печальную девичью песенку. О сером дожде и серой судьбе. С раннего утра — за коровами. Холодную картошку в руку — хлеба в хате нет. И бродить в мокром ольшанике, по оскудевшему выгону, пока не укроют поле предвечерние сумерки. Только бы корова не потравила господский клевер — высокой стеной зеленеет он вдоль дороги. «Ступай, ступай, Красуля, не поворачивай морду к клеверу, — клевер господский, не наш. Не оглядывайся, не надо!»

Дома печка уже погасла — мать оставила холодную лепешку. Ешь, если голодна. Да поскорей, работа ждет. Истолочь поросенку корм в корыте да курицу разыскать, что-то не пришла на насест, укачать маленького братишку, который в люльке разрывается от крика. Да еще на завтра замочить рубахи в ведерке — когда пригонишь корову, постираешь.

И снова дождь. А не то жара. Солнце печет голову, холодная роса щиплет босые ноги. Медленно, медленно тянутся дни, пока не придет зима, а с зимой — другая работа. Учись-ка прясть, ты ведь уже большая девка. Как нитку-то тянешь, недотепа!..

И брата на руках носи, ишь орет, не хочет уже в люльке лежать, а одного пустить, так еще через порог перелезет, на дорогу или куда, — и будет несчастье.

Тяжел маленький брат, свинцом оттягивает руки. Красные, потрескавшиеся от ветра, от мороза руки. Эх, если бы рукавицы — да где взять! А ботинки тебе зачем? В школу ходишь, что ли? Только и покрутишься что возле избы, — можно и босиком.

Бегут, бегут зимние дни. А когда повеет теплый ветер, когда почувствуется весна, не воображай, что можно выскочить, хлебнуть ветерка с поля, молодого и душистого. Перебирай к посадке картошку да гляди ровно разрезай, глазков не порть. Поросенку корм в чугуне поставь, сена корове подкинь, рубахи перестирай, горшки перемой да с малыша глаз не спускай — чем старше, тем с ним больше хлопот.

А когда появится зеленая трава — с коровой на выгон. Пока не придет пора полоть лен, помогать на сенокосе, вязать колючие снопы.

И оглянуться не успеешь — минет детство. Где же было твое детство, какой дорогой прошло, что ты с ним так и не встретилась? Не улыбнулось оно тебе радостной улыбкой, не звенело веселой песенкой. Минуло — и нет его. Вот ты и девушка — а что дальше?

Прясть лен, ровнехонько сучить нитки. Работать на сенокосе, в жнитво. Вечно одна песенка, печальная песенка твоей молодости:

А завтра что? А послезавтра что? Та же нищета. Парень-сокол за решеткой на годы, на годы… А впрочем — как тебе и выходить замуж? Разве у тебя есть что-нибудь? Только и всего что рубашка на теле. Кому нужна дочь бедняка?

Бегут, бегут серые дни. Уходит молодость — и оглянуться не успеешь. Что будет завтра? Послезавтра? Такой же серый день. Ничто не ждет, ничто не приходит издали, ничто не зовет вдаль. Вот вырастет брат, которого ты вынянчила на руках, женится. Может, возьмет тебя в свою хату. Будешь его детей нянчить и слушать окрики невестки. И еще не раз вспомнишь песенку, печальную песенку твоей юности:

И даже не так. Потому что какая же ты «молодиця»? Прошла жизнь, минула безнадежным, серым, бедняцким днем, без радости и без улыбки…