Второй памятный для меня допрос происходил уже не в дефензиве[10], а у судебного следователя. Здесь уже пришлось иметь дело не с глупой полицейской ищейкой, а с человеком подготовленным, от которого отделаться было не так-то просто. Мы с Яськой сидели в коридоре у дверей следователя два часа. Вызвали на допрос какого-то человека. Через полчаса он вышел не один, а с полицейским: его повели в тюрьму. Второй — то же самое. Молодая женщина — то же самое. Мы с Яськой переглянулись:

— Прекрасная перспектива!

Я как-то перестала волноваться. Повидимому, на этот раз освободиться не удастся. Кончится вечное ожидание полицейских звонков, листков-повесток. Я уже не буду больше прислушиваться по ночам, не идут ли с обыском, не идут ли меня арестовать. Все очень просто — среди бела дня из канцелярии судебного следователя меня преспокойно заберут в тюрьму.

— У тебя есть деньги на извозчика? — спросила Яська.

Дело в том, что, заплатив за извозчика, можно вместе с полицейским конвоем доехать отсюда до тюрьмы.

— Я не хочу извозчика, я хочу прогуляться по городу под полицейскими штыками. Пусть будет сенсация.

Сенсация была бы наверняка немалая. Ведь меня знали в Варшаве множество людей, и, прежде чем я дошла бы отсюда, от Нового Зъязда, до Театральной площади, где помещалась тюрьма, о моем аресте знал бы уже весь город. Я не хотела отказать себе в таком удовольствии.

Наконец, дверь открылась. Прозвучала моя фамилия. Начался долгий, мучительный допрос. Мне пришлось проскальзывать между вопросами, как между клубками ядовитых змей. Из заданных мне вопросов я поняла одно: кто-то из тех людей, с которыми я вела нелегальную работу, был провокатором, был в услужении у полиции. Из хода допроса я не могла выяснить, кто именно, но кто-то был. Я сдерживалась изо всех сил, чтобы не измениться в лице, не опустить глаз, не запнуться перед ответом. Но чувствовала все ближе надвигающуюся опасность. У меня было ощущение, будто я вступила в поединок с очень ловким и очень сильным противником.

Во время допроса вдруг вошел полицейский и козырнул следователю.

— Нет еще, подождите немножко, — сказал ему тот.

Теперь у меня уже не оставалось и тени сомнения: там, в коридоре, ждет полицейский, чтобы отвести меня в тюрьму.

Я спокойно, как ни в чем не бывало, смотрела в глаза следователю. Ответила на его вопросы, подписала протокол и ждала, что следователь позвонит полицейскому. И вдруг раздались слова:

— Вы свободны… покамест.

Я притворилась, что не слышу этого «покамест». Ведь я сама отлично знала, что все это «покамест», что моя продолжавшаяся уже несколько лет деятельность в конце концов должна привести меня в тюрьму. К этому я была готова с самого начала.

Я вышла в коридор, где ждала Яська, едва живая от беспокойства. Ведь она видела полицейского, входившего в комнату следователя, и изумилась, когда он вышел без меня.

Так тянулось еще некоторое время: непрерывные вызовы в полицию, непрерывные допросы. Потом полицейские стали приносить повестки, где значилось:

«Обвиняемая, согласно параграфам 97, 93».

Параграфы, хорошо известные, — подготовка революции, принадлежность к нелегальной организации. Я начала складывать эти повестки в ящик. Их набралось пять: одна — содействие МОПР, другая — кампания по организации конгресса мира, третья — работа в редакции газеты народного фронта; о чем говорили еще две, помеченные темп же параграфами, уж не помню.

В суде должны были разбираться сразу несколько моих дел — результат был собственно предрешен. Долгое время меня боялись трогать, долгое время мне не предъявляли никаких обвинений. Я понимала, что, раз решившись привлечь меня к судебной ответственности, власти уж не так легко выпустят меня из рук.

Но как раз в это время над Польшей стали собираться все более густые тучи. Над страной нависла война, и в надвигающейся грозе как-то затерялись полицейские листки с параграфами обвинений.

Рука полицейского «правосудия» так и не успела меня настигнуть. Все померкло и побледнело в зареве пожаров, в гуле бомб и грохоте танков.

Седьмого сентября 1939 года в Праге, предместье Варшавы, я начала свое странствие, длившееся несколько недель и закончившееся в Советском Союзе.

Но это уже особая история, и о ней надо бы написать отдельно.

Выплываем в байдарке на середину реки. Так вот она, Турья, которую до сих пор мы знали только по карте — тонкая ниточка, впадающая в Припять.

Перед нами открывается широкая-широкая равнина. Быстро исчезают из виду маленькие домишки Ковеля. Сейчас мы плывем среди ракит, под склонившимися к воде ветвями, меж бесконечных болот.

Плещет рассекаемая веслами вода. Золотом сверкают на солнце слетающие с весел брызги. Голубые небеса, и зеленые просторы, и синева воды. Как отдыхают здесь легкие, глаза и вечно напряженные нервы!

Змеей вьется река, уходя в зелено-голубую даль. Медленно клонится к закату солнце. Над полями, топями и над рекой поднимаются седые туманы. Сгущаются, клубятся, рваным покрывалом цепляются за прибрежные камыши, белым облаком опускаются на траву.

Пристаем к берегу. На зыбкой, оседающей под ногами земле разбиваем палатку. Погружаемся по колени в туман, как в вату. Трава серебрится от росы, на угасающем небе мерцает первая звезда. Туман становится плотнее и, наконец, белой стеной закрывает от нас мир.

В белом тумане кто-то идет. Вынырнула высокая фигура. Первый крестьянин, которого мы встречаем в пашу первую поездку по этим краям. Угощаем его папиросой. Берет. Но от спичек отказывается. Нет, нет, жалко спичек, он обойдется огнивом.

Гляжу на согнутый подковкой кусочек железа, на кремешок, из-под которого сыплются искры.

Вспыхивают в тумане огоньки папирос. Вот ведь как добывают люди огонь в здешних местах — огниво и трут.

Будит нас голубой рассвет. Выходим из палатки мокрые от росы. И кругом все мокрое. Первые солнечные лучи нежными красками расцвечивают редеющий туман.

Плывем, как в сказке. Река то разливается небольшими озерцами, то попадает в тесные протоки, густо заросшие водяными растениями. Широко раскинулись листья кувшинок. Сто рукавов — сто ложных дорог. Смотрим в воду; на дне реки растения клонятся по течению. Пушистый роголист, резак, как маленький кактус. Только по листьям и стеблям можно узнать, в какую сторону течет река, — воды Турьи почти неподвижны. Течет она, сонная, тихая, в далекий край. Изредка только плеснет рыба или дикая утка, хлопая крыльями, поднимется из гущи камышей и долго еще виднеется в небе темным крестом. Еле пробивается вода сквозь зеленый туннель, с обеих сторон камыши, кусты и деревья стоят стеной, а вьюнок перекидывает осыпанные белыми цветами плети с одного берега на другой. Куда ни глянешь — всюду вода, топи, болота.

Деревня Хушин. Наши запасы уже на исходе. Надо их пополнить.

На берегу возятся ребята, сталкивают в воду громоздкую лодку. Спрашиваем, есть ли в деревне лавка. Молча указывают направление.

— Хлеб есть?

Стоящий у прилавка человек отрицательно качает головой, подозрительно присматривается к нам.

— Колбаса?

Снова отрицательное движение. Нет, ничего нет у них. Ни папирос, ни мыла, ни сала. Все то же покачивание головой в знак отрицания и внимательный, неприязненный взгляд.

— А где у вас тут колодец? Хотим воды набрать.

Нет, колодца тоже нет. Во всей деревне нет колодца, только тинистая, нагретая солнцем вода Турьи.

Выходим из лавки. Тут же рядом колодезный журавель, колодец полон чистой родниковой воды.

Мы с мужем переглядываемся. Ну да, ну да. Мы ведь поляки на украинской земле. Кто знает, о чем думал стоявший за прилавком человек, какие воспоминания возникли в его памяти при звуке польской речи, кто знает, какой страшный счет обид и горя лег между нами…