Назавтра после того дня, когда комиссия закончила свое обследование, мы с Яськой, моей товаркой по редакции, собрались ехать на работу. Нас провожал мой муж.

— Ну, а что будет, если нам дадут комиссара? — вдруг спросила я, хотя сама не верила в такую возможность.

— Вы должны тогда устроить «оккупационную» забастовку, — сказал Марьян.

И на этом мы расстались.

От трамвайной остановки до здания союза учителей было несколько шагов. Внизу нас остановил бледный, перепуганный швейцар:

— Комиссар пришел.

Мы, как сумасшедшие, кинулись наверх. Оказалось, что комиссар с целой толпой помощников явился в восемь часов утра и приступил к работе.

Из редакции я позвонила в типографию:

— Не может ли кто-нибудь из вас прийти сюда?

Через минуту явился один из работников типографии, пожилой худощавый рабочий, больной от отравления свинцом.

— Я не знаю, как вы. Для себя я не вижу другой возможности — или сейчас же уйти с этого места, или устроить забастовку.

— Если работники умственного труда прекратят работу, мы не задумаемся ни на минуту.

Мы помчались в другой корпус, где помещалась контора правления союза.

— Что будет?! Разорение! Несчастье! Столько лет работы, такая организация! Все пропало! — со слезами и дрожью в голосе сказал нам заместитель председателя союза.

— Вы не будете защищаться?

— Какая же может быть защита? Все пропало.

— А мы, сотрудники, не намерены уступать. Мы устраиваем забастовку.

Старик расплакался.

— Никогда в жизни я вам этого не забуду, но этого нельзя делать! Вы погубите и себя и нас!

— Ведь вы же сами говорите, что все пропало. А мы попробуем…

Он пытался говорить еще что-то, но мы его не слушали. Мы с Яськой телефонировали во все отделы:

— Через пять минут собрание сотрудников в помещении переплетной!

И через пять минут триста человек собрались в самом большом зале нашего здания. Служащие, машинистки, наборщики, переплетчики, швейцары, уборщицы — все. Большинство этих людей я видела впервые в жизни. Сидя в редакции, я имела дело собственно только с наборщиками.

Я встала на стул. Я сознавала всю важность этой минуты. Дело было не только в защите союза учителей. Покушение правительства на союз польских учителей было первым ударом по профсоюзам. И я знала, что если правительству удастся победить на этом участке, оно со всей силой обрушится на рабочие организации.

Я знала, что если сейчас у меня не получится, все пропало.

Говорила минут пять. От бешенства сжималось горло. Я вся дрожала.

— Кто еще хочет высказаться?

— Никто.

— Так, может быть, проголосуем? Кто за забастовку?

Триста рук поднялись вверх.

Мы тут же избрали забастовочный комитет из четырех человек, в числе которых оказалась и я. Обсудили, как надо держаться. После этого мы с Яськой пошли в мою маленькую редакционную комнатку. Остальные направились в свои канцелярии и цеха.

Позвонил телефон. Правление.

— Просим вас немедленно прекратить забастовку.

— Я ничего не могу прекратить. Решение о забастовке принято единогласно.

Сотрудники разошлись по своим комнатам, и тут началось удивительное. Комиссар вместе с членами правления обходил канцелярии и принимал дела.

— Покажите книгу господину комиссару.

— Я ничего не покажу, я бастую.

Так встречали комиссара в верхнем этаже здания правления, где работал наш наименее устойчивый элемент — служащие. В наш корпус, где вместе с редакциями помещались типография, переплетная и экспедиция, где находились все работники физического труда, комиссар даже не попытался войти. Увидав, что творится, он поспешно спустился вниз и решил опечатать кассу.

Один из наших товарищей наблюдал это.

— Как быть, у меня нет печати, — задумался комиссар.

Наш швейцар посоветовал:

— У вас значок в петличке, можно его употребить вместо печати.

И касса союза была опечатана значком фашистской организации, к которой принадлежал и комиссар и все его помощники.

Разумеется, мы сейчас же послали за фотографом. Он пришел и сфотографировал кассу и печати на ней. Теперь у нас было доказательство, что произошло не назначение комиссара — мера, которая применялась обычно в случаях злоупотреблений в каких-нибудь учреждениях, — а что правительство решило уничтожить союз учителей, отдав его здание и все имущество в руки фашистской организации.

Через несколько часов ко мне позвонил комиссар:

— Я хочу с вами поговорить.

— Вы можете говорить только с представителями бастующих. Мы выберем их на собрании.

— Я не признаю никаких представителей бастующих, я хочу говорить с вами.

— А мне не о чем с вами говорить.

С тем же результатом он звонил еще несколько раз.

Я безотрывно сидела у телефона. Звонили из газет, звонили знакомые, звонили рабочие организации, чтобы узнать, не нужна ли нам какая-нибудь помощь. Наши переплетчики раздобыли полотно, сделали на нем красные надписи. Через улицу мы протянули плакат: «Да здравствует независимость профессиональных союзов!», а над воротами: «Долой комиссара!»

Вечером мы устроили еще одно собрание. Распределили между людьми обязанности, расставили караулы у ворот. Раздобыли несколько сенников и матрацев. Кое-как все товарищи устроились на ночлег.

Я ожидала, что полиция явится в первую же ночь, по все прошло спокойно.

На другой день утром позвонил телефон:

— Пани Василевская? Пан воевода хочет говорить с вами.

— Я не уполномочена говорить с паном воеводой. Если пан воевода желает говорить с бастующими, собрание выберет делегацию.

Воевода согласился. Мы спешно созвали собрание, выбрали представителей. Меня боялись выпустить из помещения хоть на минуту: все были уверены, что я буду тотчас же арестована.

Пошли один из рабочих типографии, член забастовочного комитета, и Яська.

Они получили от нас единственную директиву: мы не прекратим забастовки, пока правительство не отзовет комиссара.

Для нас было ясно, что борьба будет долгая и тяжелая, что правительство применит к нам самые суровые меры. Значит, дело было в том, чтобы оттянуть время. Нужно было, чтобы учительство узнало о нашей забастовке, пока мы еще находимся в помещении союза, пока оно в наших руках.

Наши делегаты долго разговаривали с воеводой, который объяснял им, что забастовка — «настоящее безумие» и что «она плохо для нас кончится». На это они заявили, что не могут дать решительного ответа, не согласовав вопроса с общим собранием бастующих. Воевода согласился ждать.

Начались телефонные переговоры.

Воевода звонил нам, мы — воеводе. Мы тянули как могли. Между тем в городе забурлило. Рабочие стали устраивать собрания. Они требовали, чтобы правления профессиональных союзов поддержали нашу забастовку. Явилась делегация шоферов и принесла нам папиросы и продовольствие. Начали поступать деньги от организаций, союзов, от частных лиц. Благодаря этому мы могли жить не голодая.

На четвертый день забастовки правление, которое под нашим нажимом объявило, наконец, что присоединяется к забастовке и приостанавливает передачу дел комиссару, додумалось созвать собрание учителей. В большом зале здания союза собралось больше тысячи варшавских учителей. Выступали представители бастующих. Собрание тянулось несколько часов. Я выскочила на минутку в зал и после выступления поскорее вернулась в свою дежурку.

Несколько часов мы провели в страшном напряжении. Если нас не поддержат учителя, те учителя, за союз которых мы боролись, дело проиграно.

Наконец, из зала, где происходило собрание, прибежали наши люди:

— Назавтра решено объявить демонстративную забастовку учителей!

Мы облегченно вздохнули. Наша забастовка была спасена. Впервые со времени существования польского государства учительство решилось поднять голову. Мы были накануне первой крупной забастовки интеллигенции, которая до сих пор не применяла этого грозного оружия рабочего класса в капиталистических странах.