— Располагайся.

Неужели не увидела?!

Я едва не проливаю вино.

Ну ладно, Старшие не из Мастеров, не умеют менять. Поэтому гуляет мнение, что они из Основателей и умеют смотреть. И что? И я вот тут теперь сиди, забудь, как пол-вдоха назад горевала о своем Мастере, и думай уже о том, что моя Старшая то ли и видеть тоже не умеет, то ли видит, но не хочет со мной говорить. Не слишком ли много исключительности сегодня?

Располагайся…

Ну, расположусь.

На полках и за дверцами шкафов не хранится ничего занятного — это я с давних времен знаю. Разве можно было бы вытащить серый с золотым балахон, надеть его и пошататься туда-сюда, копируя скользящую походку моей Старшей. Но это неинтересно, поэтому я разваливаюсь на диване и высматриваю, найдется ли что-нибудь, чтобы и вставать не пришлось, и само подвернулось.

В нижнем ящике одного из столиков, под бархатным лоскутом, — коробка, а в ней — тонкие сигары. Я знаю один из двадцатитысячных, где табак выращивают местные, и знаю, что выращивают они табака немного — для себя и с небольшим запасом. Спросишь про запас, не станут скрывать, что держат не для себя. Торговать им не с кем, наши иногда прихватывают по чуть-чуть.

Привычка курить среди наших водится, но только среди тех, кто сам в пути. О том, чтобы курил кто-то из безвылазно сидящих на Первом, я раньше не знала.

Одна-ако…

Теперь, кстати, понятны привычки Старшей — если долго курить, глаза начинают болеть от света, замедляешься, двигаешься мало, все больше хочется лежать.

Не пришлось раздумывать, чтобы понять, кто принес сюда эти сигары с того осколка. Вот только зачем? Ала ведь даже не ее Старшая, никакой прямой выгоды. На что тогда сделан расчет?

«Выходит, моя Старшая на большом крючке вовсе не у того, на кого она сама может прямо повлиять в случае, если крючок начнет рвать ей рот, — прикидываю я, лениво потягивая чужую сигару. — Но какой прок? Что можно получить от чужой Старшей?»

Сидеть на мягком диване одно удовольствие. А лежать еще лучше. Закидываю ноги на подлокотник — прямо в ботинках, но они сейчас чистые. Удобно. Вставать совершенно не хочется…

Интересно, а часто ли Ала поднимается с дивана, если не тревожат ее нуждой с кем-то общаться?

Через пару длинных дымных выдохов вспоминается про учеников и тут же думается не про учеников…

Если кто-то открыто и обоснованно заявил о своем желании прекратить работу, выйти с пути, это заявление разбирается в личном порядке. Порядка я детально не знаю, но слышала, что собираются все Старшие. Кому-то на таком собрании меняют пару на более подходящую и неконфликтную, затем отправляют обратно; кому-то назначают отдых, восстановление, а потом все равно отправляют обратно; кого-то выводят и поселяют на Первом, особенно если есть родственники с землей. В любом случае, решение зависит от всех Старших вместе.

Кручу в руках хрусткую палочку… мысли мои замедляются, но еще копошатся.

И ведь наверняка на Первом это не один такой крючок. Выходит, теперь разрешение выйти с пути выдается в зависимости от привычек Старших. Интересно, сколько еще из них курят? Сколько расслабляют головы приятной бездумностью, которую дарит этот табак с двадцать тысяч… какого там?

А только ли разрешение выйти зацеплено за эти сигары? Ведь множество вопросов решается на собраниях Старших…

Хотя, нет, неинтересно.

На круглой полке под столешницей, куда неясно что можно вообще положить — все неудобно доставать, рука целиком не пролезает, — кончиками пальцев нащупываю и вытаскиваю овальный предмет. Я его узнаю, как старого знакомого.

Это пульт от начальной серии ученических голограмм. Голограммы сделать проще, чем выделить на Первом отдельную территорию под школу и построить еще одно огромное здание, вроде этого. Поэтому ученики селятся рядом со Старшими и иногда уроки отсматривают в жилых комнатах высоченного дома-колодца.

Мне хочется опустить ноги на мозаичный пол, пересесть в свой любимый угол — во-он там, у правой занавески. Но я уже не маленькая и, чтобы обманчиво не впадать в давно минувшее детство, остаюсь на диване — место Старшей на уроке. Место мое на сегодняшний вечер.

Пульт не только засунут в неудобное место, он еще покрыт слоем пыли. Значит, его давно не трогали. Значит, голограмму не включали.

А это значит, что у моей Старшей давно не было новых учеников.

Почему?

Могли не давать, если не доверяли, но еще недавно у нее был такой поток, что, заходя на Первый, мне не всегда удавалось к ней пробиться.

А может, некого стало доверять? Ведь по слухам, мы не множимся. Да и по своему наблюдению скажу, что прежде на Первом стояли жуткие гул и суета. Хотя, скажу я так не вслух, потому не уверена… Ведь наблюдение это принадлежит очень далеким дням — тем, когда я вместо рабочей куртки носила ученическую рубашку, когда моя Старшая еще имела надо мной неоспоримую власть…

…когда Крин еще не родилась…

Не хочу слышать сейчас свои мысли.

Палец придавливает кнопку. Голограмма неохотно просыпается, на первых кадрах изображение дрожит и несколько раз пытается уйти в стену.

Меня отпускает. В порядке все на Первом, в порядке. Мне просто мерещится…

Все в порядке. И в покое. Я сижу на Первом, в чужих комнатах, у своей Старшей. Курю ее сигары, смотрю, как мимо меня в дымке проплывают полупрозрачные изображения осколков, и слушаю, как неторопливый голос рассказывает историю, старую, как этот же мир. Голос этот принадлежит моей Старшей — ее когда-то выбрали, чтобы сделать запись, потому что голос у нее тоже красивый.

«Две звезды. Они кружили в неразлучном танце. Большая и Малая. Малая не уступала в силе своей соседке. Окруженная десятью крепкими планетами, она медленно двигалась рядом с Большой, у которой никого не было.

На одной из планет Малой жизнь и ум в своем росте, не знавшем останавливающих бед, достигли такой высоты и мощи, что им стало тесно. Захотелось покорить другие планеты. Позже захотелось подчинить себе звезды.

Смогли…»

Да-да, говорю я себе, как всегда говорила на этом моменте, но только мысленно, потому что нельзя комментировать урок. Да, вы бы лучше сюда вставили что-нибудь по-настоящему полезное, что-нибудь правдивое — было бы честнее. Например, что жизнь, ум и сила — великие и жадные захватчики. И вечно голодные. Поэтому в какой-то момент жители той планеты захотели тепло Малой звезды брать себе и только себе, ничего не отдавая на то, чтобы согреть космос. Направленная жадность, как ей и положено, однажды стала решительно велика…

«…и начали поговаривать о том, чтобы вокруг Малой звезды, помимо накопителей, выставить сеть световых ловушек, а потом дотянуть сеть до Большой. А потом стянуть и уплотнить.

Но нашлись сильные умы, предсказавшие, что черпание из звезд плохо закончится для всей системы. Они захотели предотвратить заявленную ими же беду. К голосам сильных умов прислушались, но не сразу, а лишь когда Малая звезда уже слабо могла сдерживать возле себя свои планеты и обогревать их».

Да-да, силу редко слушают, пока она только предупреждает.

«…Когда кружение планет изменилось, когда они необратимо начали отдаляться, тогда же умы перестали только предсказывать. Спохватились, напряглись, выжали много сил и из Малой звезды, и из себя — и собрали из планет сферу, преобразив свое жилище на долгие-долгие обороты. Они закрыли в эту полость Малую звезду, заключили в твердую оболочку, сделали жизненным ядром огромнейшей клетки, плывущей в холодном пространстве.

У той жизни было очень много силы, умений и света. Так много, что звездная система подчинилась их воле. Вот тогда мир стал таким, про какой мы сейчас говорим — целый. Единый, собранный из граней…»

Картинка над мозаичным полом меняется. Огромный многогранный шар, с искрой Малой звезды в центре, укрупняется, растет. Вспыхивают отдельные процветающие места старого мира… Собственно, о процветании можно сказать про любое его место, если верить первому уроку.