— Ты не делаешь собственных выводов, а слушаешь чужие. Да, болтают. Но слухи — это выводы глупых и злых. Глупо считать слухи правдой.
— Неважно, как я считаю, но я эти слухи знаю. И понимаю, почему в них верят. Не только я видела заброшенные поселения. Не только я наблюдала, как на осколках с малым набором люди от голода начинают есть своих же. Не только я знаю, что на одном осколке разум покинул всех до единого, и они теперь как звери живут со зверями вперемешку. И не только я…
Ала вдруг поднимается:
— Так Крин верила в эти слухи? Из-за своей веры в безнадежность людей она пыталась убедить тебя в бессмысленности наших дел?
— Но если слухи — правда, то…
— А если нет?
— Тогда почему уже сто оборотов не проверяют тех, у кого родитель с осколка?
Я знаю, куда бить. И попадаю.
Она поеживается. Явно не ждала такого вопроса. Но у Старших всегда и на все есть ответы.
— Да-а, пожалуй, тебе просто некому было сказать, что есть варианты… У кого родители оба чрезвычайно сильные, тех проверяют несколько раз… Крин смотрели единожды, было достаточно. Но, да… ты не знаешь. Это моя вина.
Она замолкает, ожидая, что я сейчас примусь отрицать ее вину.
Когда тишина становится возмутительной, Ала отворачивается, но продолжает:
— Дело не только в твоем знании, но еще и в опыте, а он у тебя невелик… Ты еще не встречала на своем пути никого, выдающегося силой. Поэтому тебе кажется, что таких всплесков среди людей не возникает вовсе. Но это не так.
— Таких людей приводили сюда? Проверяли?
— Разумеется. Хоть и не всех подряд. Иногда было понятно, что сила есть, но небольшая, и проверка человека просто убьет… Ты никогда не сталкивалась с проверкой и не знаешь, сколько сил это забирает у каждой стороны. А среди наших...
Голова ее склоняется набок, несильно, но достаточно, чтобы я поняла — дальше придется догадываться самой.
— …а среди наших мы не найдем хоть сотней проверок ничего особенного. При самом удачном расположении звезд родится еще один Основатель повнимательнее или еще один Мастер поумелее, но никого феноменального, — заканчиваю я за нее.
Она кивает, довольная:
— Бывает, что в ком-то его сила видна и без его крови. И слабость тоже видна. За пять сотен оборотов нам стало ясно, что те, у кого родитель с осколка, не очень-то сильны сами и уж точно не сильнее второго родителя. Таких уже нет нужды проверять, порой они с трудом выдают даже минимальные показатели. Вот мы и не проверяем.
И смотрит прямо в глаза.
Давай, еще плюнь в меня… С-старшая…
Кажется, я не сдерживаюсь и что-то проступает в моем лице. Ала вздыхает, подходит ко мне все так же плавно, словно ее ленивый балахон управляет ее телом. Протягивает руку и заботливо гладит меня по плечу. Заодно чуть подталкивает к дивану — и я вынужденно отпускаю приоткрытую занавеску.
— Я понимаю тебя, Инэн. Ты сейчас в сомнениях, а сила слухов очень велика. Да, в их основе лежит правда. Но сами они — глупость. Да, люди на осколках сильнее не становятся. Но это не значит, что мы должны этих людей бросить и забыть. Это не значит, что вы должны перестать работать — ведь вы так нужны и только на вас надежда! Новый сильный может родиться даже среди тех, кто уже уйдет в пещеры зверем. Но он всенепременно появится! Не верить в него есть слабость, а с тебя ее нынче достаточно. Ты к ней не расположена, иначе сейчас не говорила бы со мной, не спрашивала ни о чем… И иначе ты бы осталась на том осколке.
И она попадает. Тоже знает, куда бить.
А я, дура, глупые слухи о людях на осколках с проверками силы у наших вот так никогда не увязывала… Недаром тогда бродит еще слушок о семьях. Правда, он тоже — чьи-то чужие выводы…
Принимаю третий бокал, хоть он, возможно, лишний. Но Ала, видно, решила, что он мне нужен. Или хотела так показать, что сегодня — особенный день.
Не так часто я появляюсь на Первом, чтобы проникнуться жизнью, которой он наполнен. Здесь хоть издышись весь, а не настроишься на высокие дома, составленные сплошь из арок и балконов, откуда хорошо созерцать горные вершины на далеких границах, и из галерей, по которым восхитительно прогуливаться и думать о том, что за границами; хоть исслушайся, а не уловишь особый тон уютных комнат с цветами, срезаемыми просто для красоты. Здесь не перестанешь воспринимать как чудо мягкие диваны у теплых стен, когда до этого почти полный оборот приходилось спать на земле, и хорошо, если на траве или песке, а не спина к спине, в воде по пояс, как нас однажды выбросило, и хоть что хочешь делай, а топать через весь осколок до суши и до захватившего ее таракана. Здесь не чувствуешь себя непринужденно среди приятно пахнущих напитков и аппетитно разложенной еды в больших тарелках, когда в памяти еще свежо, что недавно готов был из болота пить, а та улитка…
Эх, Крин. Как много ты успела мне не простить!
Сажусь обратно на диван и выпиваю вино в несколько жадных глотков.
— Первый все-таки плохо на тебя влияет, как любое бездействие губительно сказывается на деятельной натуре, — говорит Ала, печально улыбаясь.
— Такой ли уж деятельной? Что-то я не вижу на себе наград, а о моем опыте вы и сами говорите, как о невеликом.
— Награды тебе самой не нужны, вот ты их и не получаешь. Тебя ценят, ты не из последних. Но сейчас тебе нужно вовсе не признание и совсем не то, про что ты можешь сама меня спросить, — ее улыбка перетекает в лукавую. — Тебе нужна сила, обратно твоя собственная сила. Ты из тех, для кого их сила не в них самих, а в единстве с другими. И не спорь со мной! — она делает упреждающий жест тонкой рукой. — Тебе не нравится сидеть здесь, на Первом, и ничего не делать. Однако я не вижу, чтобы ты уже полностью пришла в себя… Можешь на этот вечер остаться здесь, в полном одиночестве. Восстановишься быстрее. Я предупрежу, чтобы к ночи тебя не искали.
Диван подо мной становится вдруг мягким до неприличия.
— Что, и спать вы мне здесь разрешите?
— Более того, попрошу это сделать, — улыбается Ала. — Ты жила вместе со своим Мастером, ты была единым целым с Крин, и ты стала очень привязана к ней. Именно к ней, но ни к кому другому… Ты невольно стала соблюдать ее интересы и потому попалась на ее вере в дурные слухи. Но это все не твое. Это все эхо, отголоски. С ними надо попрощаться.
Она меняется в лице, глаза грустно прикрываются:
— Мне нелегко это говорить, но… ты теперь одна. Ты теперь — сама новая. И потому вскоре выйдешь на путь…
— Погоните?
— Нет. Сейчас я верю в тебя больше, чем когда ты делила силу с Крин. И я верю, что ты нынешняя для защиты людей на осколках сделаешь больше, чем стала бы делать ты прежняя.
— Ала, будьте откровенны, — начинает говорить во мне вино, — «…сделаешь больше, но не так много, как это сделал бы Основатель полной силы», так?
Она смотрит на меня с прискорбием.
— Скажите, вам никогда не хотелось плюнуть в меня?
— Инэн!
— Ладно-ладно, — поднимаю руки в примирительном жесте. — Не обижайтесь, сама не знаю что несу.
Она качает головой. Еще чуть-чуть — и погрозила бы мне изящным пальцем.
Красивая женщина — моя Старшая. Интересно, чья она теперь еще Старшая? То, что мне разрешают отдохнуть в роскошных покоях, говорит лишь об одном — я должна быть умиротворена, когда вскоре мне представят новенькую в пару. И вина поэтому сегодня тоже чуть больше…
Наверное.
Я протягиваю вперед руку с пустым бокалом и чуть покачиваю им из стороны в сторону:
— Не нальете ли еще? Очень вкусное. Когда снова доведется попробовать…
Она наливает, рука ее не дрожит. Лицо такое, словно я только что полностью просоответствовала ее ожиданиям.
Да чтобы вас всех разорвало! Неужели вот так все просто?! Нет Крин — утрись и принимай новую? Но если я облажалась один раз и могу облажаться второй, то что дальше — принимай следующую?
Но как же я без Крин?..
Глаза мои становятся горячими.
И раньше, чем я успеваю взволноваться от того, что моя Старшая увидит сейчас эту глупую слабость, она ползет своей плавной походкой к тяжелым занавескам, за которыми двери, и уже оттуда — повернувшись и глядя в упор! — произносит вовсе не «Инэн, что с тобой?», а:
