* * *
Когда Властитель Иоанн разбил Флот Эола и взял в плен всех крылатых нимф его, Цитера, насиженное гнездо Пиратов, было забыто. Как Феникс, Нереиды возродились снова. Имя Эола снова загремело на морях, но Иоанн был уже за морем, как выражались жители холодных степей и лесов; он путешествовал, а без него никто не решился на подвиг, который мог бы снова возвратить свободу морям и спокойствие берегам их.
Хотя остров Цитера в новые времена не столь уже был привлекателен, как в те времена, когда корабль Арго, построенный из лесов Додоны, приставал к нему, но нельзя было бы не отдать справедливости тому, кто выбрал сей остров для надежного прибежища и спокойного местопребывания. Остров был неприступен, как небо для нераскаянного грешника. Клятва Эола, что он обратит весь остров в Вулкан, если законная сила овладеет им, подкрепляла общее мнение, что подземелья острова наполнены пороховыми бочками, а пристань защищена как Олимп от нападений Тифона.
Широкая равнина простиралась от набережного возвышения до ската гор, усеянного холмами, покрытыми кустарником, плодоносными деревами и изредка высокими тополями. За деревьями были видны строения, как загородные дома в садах роскошной Смирны. За крайним возвышенным холмом, в выдавшейся скале, был грот, называвшийся гротом Царицы. Над скалою, озиравшею весь остров, была укрепленная башня, в раде тех, которые Вобан поместил в первую свою систему укреплений; она служила маяком во время ночи и сторожевым оком во время дня, чтоб на остров не залетели чужие птицы.
На третий год после несчастного побоища близ Олинта, в начале весны, Эол отправил всех Нимф своих искать приключений и добычи к южным берегам Средиземного моря и в Восточный Океан, а сам пустился, по выражению его, собирать слухи.
Остров опустел; остались только сторожевые, и семейства пиратов, которые хотя были врагами законов, власти освященной и блага общего, но имели также свои обязанности и в своем кругу также понимали и испытывали чувства сродные человеку. Они знали дружбу, любовь, сожаление и родство; но сии священные зависимости были для них мгновенны; ибо беспокойный дух, как, большой страдалец, искал только средств к утолению боли, а не к возращению прочного здоровья.
Подле крайнего холма, почти под навесом скалы, где был грот Царицы, осененный деревами и кустарником, стоял дом Эола; в нем жила старая женщина, которую почитали матерью Эола; восьмилетняя девочка, которою называли его Дочерью, и девушка шестнадцати лет, с задумчивой наружностью и иногда с слезами во взорах.
Черты лица и томные глаза её были столь привлекательны, так отражалась в них душа созданная для любви и для страдания, что кажется ничто в мире не могло бы примирить ее с равнодушием и спокойствием.
Старуха, прикованная бессилием к постели, издавна страдала уже бессонницею, и потому Мери была жертвою её вечного бодрствования. Но время ночей она должна была сидеть подле старухи, слушать усыпительные рассказы её и не спать; а во время дня тешить дремоту её чтением повестей и былей, до которых старуха была охотница.
Однажды, вскоре после отъезда Эолова, около вечера, старуха, обложенная подушками, по обыкновению, лежала. Мери, пользуясь её дремотой, сидела подле окна и склонив голову на руку, смотрела, на синие волны, позолоченные лучами заходящего солнца, и на отдаление моря, в котором белелись паруса плывущего корабля. Маленькая Лена, любившая ее как мать свою, была подле неё и молча вырезывала из бумаги мальчиков.
Забывчивость Мери была нарушена кашлем, предвестником пробуждения старухи.
— Что ты делаешь, Мери! — произнес хриплый голос. — Возьми книгу прочитай что-нибудь.
Иногда горько расстаться с задумчивостью, как с внимательным и снисходительным другом, которому поверяешь свои сокровенные чувства. Мери вздохнула, взяла лежавшую на окне книгу, открыла заложенную страницу и стала читать:
— Ты можешь идти, но помни, что счастие заключается в нас самих; если ты отдалишься от самого себя, ты удалишься и от своего счастья.
Не верь глазам своим и слуху своему там, где освещает предметы и говорит про них твое самолюбие.
— Постой, постой, Мери! Это какие-то отеческие наставления; уж я не ребенок слушать их, переверни листочек.
Мери исполнила приказание и читала следующее:
— Он встал вместе с зарею и взошёл…
— Кто он?
— Царь Соломон, — отвечала Мери и стала продолжать:
— Взошёл на холм Мелло, ограждённый кедрами. Солнце восходило над Солимом во всем своем блеске и величии.
— Прекрасна и роскошна одежда твоя, солнце! — сказал он. — Благотворны лучи твои, светильник мира! Постоянно течение твое, источник пламени! Брось же на меня презрительную улыбку! Смотри на блестящую одежду мою, окованную золотом, осыпанную перлами, алмазами, яхонтом и изумрудом! Все блестит, всё горит! Но это твой свет, о солнце! Снисходительно ты, или презираешь, не срывая с меня твой блеск! который в безумной гордости я назвал своим?
Но не гордись же и ты, солнце! Твоя блистательная одежда была бы подобна мраку, если бы на ней не отражались лучи другого светила, другого солнца, более величественного и более благотворного!
И ты, не то море света, в котором плавает вселенная и утопает ум!
И ты, подобно мне, ложный благодетель, раздаватель чужих даров, чужого богатства, всему, что тебя окружает!
Не жалей же, солнце, чужого богатства! Расточай лучи свои, лей на меня больше света, чтоб не сказали вам, что мы живем только для себя!
— Перестань, Мери! Этого я не понимаю. Читай мне какую-нибудь историю.
Перевернув несколько страничек, Мери снова стала читать:
— Княгиня Ариадна, после смерти мужа своего, Владетеля богатой земли, платившей дань Царю Славянскому, должна была, по законам, в течении года, выбрать мужа из сановников достойных и по породе своей имевших право на верховное Княжение, или лишиться владений и сана, предоставить Вышнему совету выбор Правителя и довольствоваться наследственным замком, находившимся близ столицы в Карпатских горах.
— Что это, быль? — спросила старуха.
— Не знаю, — отвечала Мери.
— Как не знать; про Карпатские горы я слыхала; верно быль. Ну!
Но время остановки, листочек в книге перевернулся; Мери не заметила и продолжала:
— Таким образом прошло время траура. Дворец Ариадны открылся для гостей. Праздники, обеды, балы, древние рыцарские турниры, возобновились. В шумных удовольствиях она забыла, что день лишающий ее всех прав, приближается.
— Какая ветреность! — пробормотала старуха, — да который год был ей?
— Должно думать, что она была очень молода, если так любила удовольствия.
— Что тут думать; чтоб узнать лета, не думают, а смотрят в лицо, да и то не узнаешь: кто даст мне семьдесят второй? А если б прежняя ноги, я сама только и думала бы о пирах, да о гулянье.
Мери продолжала:
— Скромный, молчаливый и любимый всеми Граф Войда, по-видимому, не обратил на себя внимания её. Все, сожалея, забыли его; предметом общего внимания сделались два юноши богатейших и почтенных Фамилий, Олег и Самбор. Они были равны и по достоинствам и по всему, что входит в смесь сравнения людей, особенно таких, которые должны быть светлым центром какой бы то ни было сферы.
Соперничество честолюбия поселило в них пылкую любовь к Ариадне, а любовь к Ариадне поселила соперничество любви. — Страсть не знает снисхождения и уступчивости; и потому Олег дал клятву: что тот, кто будет обвялен Верховным Князем, женихом Ариадны, должен, до венчания, битвою с ним откупить право, которое внимание Ариадны дает ему на её сердце. Самбор дал точно такую же клятву.
— Вот догулялась! — произнесла старуха. — То-то глупость! Уж приманивать бы так одного; люди не куропатки! Ну, что дальше! Верно, чтоб избежать беды, откажется от княжения.
Мери продолжала:
— Настал роковой день. Советники Княжества, со всеми обычными церемониями объявили Ариадне, что согласно неизменным законам, завтра, то есть по истечении года после смерти Верховного Князя, она должна: или отказаться от права на владение, или объявить народу имя нового Верховного Князя, которого избирает её мудрость и сердце.
