Еще в начале 60-х годов здесь почувствовали: чтобы выпускать сверхточные станки, такие, например, как машина для изготовления образцовых мер, надо иметь прецизионный цех, где бы всегда поддерживались постоянные температура и влажность, соблюдалась идеальная чистота. Требовался цех, где бы на резцы во время работы не оказывала влияния вибрация; чтобы им не передавались колебания фундамента ни от заводских машин, ни от движения автомобилей и трамвая, проходящего вблизи института и завода.

Спрятаться надежно от солнца, капризной московской погоды, не зависеть от вибрации в столь тесном соседстве разных заводов можно в недрах, подземном цехе.

…На три этажа вглубь можно проехать на лифте и пройти по ступенькам лестницы. Потом я спускаюсь еще на этаж и только тогда достигаю дна. Глубина – 12 метров. Ниже проносятся поезда метро.

Свет ламп освещает массивные, как стволы вековых дубов, бетонные опоры, врытые в грунт. Над ними зависает бетонная подушка фундамента, который может опускаться либо на стальные винты, либо на резиновые прокладки. Четыре винта, как четыре ножки стола, укреплены по углам опоры. Под бетонной подушкой виднеются черные резиновые прокладки.

Когда станок собирают и налаживают, то он фиксируется на винтах, садится на грунт, а когда работает, его опускают на резиновую перину, и та гасит вибрацию.

Подвал, где стоят опоры, служит и воздушной изоляцией. Воздушные простенки есть со всех сторон цеха и над его потолком, где горят яркие лампы, поднятые высоко над стеклянной крышей. Их тепло не должно оказывать воздействие на атмосферу помещения.

Лампы – один из источников ненужного здесь тепла. Другой источник нагрева (его не предвидели, когда разрабатывалось задание на проектирование) – тепло от электронных устройств. Прежде ими редко пользовались в станкостроении, а теперь их огни перемигиваются в разных уголках цеха. Электронные блоки стоят у каждой машины.

Есть вездесущие лазеры. И они стали орудием труда – помогают вести сверхточные измерения.

Так что подземный цех, называемый в просторечии большим подвалом, а официально – «Термоконстантной лабораторией», использует все достижения научно-технической революции. В нем заняты и рабочие, и инженеры, и ученые.

Залитый светом прямоугольный зал со стеклянными стенами площадью 600 квадратных метров совсем не напоминает подвал. Во-первых, потому, что он высокий, просторный, светлый. 20 градусов тепла в нем в любое время года, любой час суток. Во-вторых, потому, что в нем дышится легко: кондиционированный, очищенный и увлажненный воздух полностью обновляется шесть раз в час.

Если в концертном зале температура изменится на градус, никого это не взволнует. В цехе такое отклонение недопустимо, невозможно, и если оно случится, то это равносильно аварии. Почему? Здесь имеют дело с металлом. Он, как известно, от тепла расширяется, от холода сжимается. Поэтому между рельсами на железных дорогах оставляют зазоры, чтобы стальные плечи могли при жаре вытянуться.

В подземном цехе имеют дело с похожими на рельсы металлическими заготовками. Они из сплава стали и никеля, изготовлены при температуре 20 градусов тепла.

Беру в руки легкий миниатюрный рельс после того, как он прошел все виды металлической обработки – строгание, шлифовку, расточку, когда его многократно бросали то в жар, то в холод.

Одна поверхность рельса обрабатывается особо. Неделю, семь рабочих смен, длится эта операция, и, когда она заканчивается, поверхность металла доводится до такого блеска, что похожа на зеркало необыкновенной полировки, оцениваемой четырнадцатым классом чистоты. Это предел человеческих возможностей. Смотреть на заготовку можно, а дышать на нее нельзя, так как на поверхность попадают при дыхании мельчайшие капельки солей и кислот. Смыть их с такой идеально чистой поверхности – дело очень трудное.

К такому «зеркалу» прикасаются алмазным резцом. Им наносятся деления – штрихи. Они отстоят друг от друга на миллиметр, как на любой линейке. Но если там обычно допускаются небольшие отклонения, то на изделиях подземного цеха разрешается отклоняться на микрон. Что это значит? На каждый метр наносится тысяча штрихов, тысяча делений. И между двумя любыми из них ошибка не должна превышать 1 (одного!) микрона.

Вот такие «линейки» разной длины делают в подземном цехе. Выпускают их немного, всего 10—15 в год. Еще меньше – по четыре в год – изготовляют машин, которые наносят штрихи на такие измерительные устройства и проверяют деления на точность.

Что можно сказать о станке, работающем в тандеме с микроскопом и алмазным резцом? Называется станок делительной машиной, имеет марку МС-18-М. Машина демонстрировалась на выставке в Париже. Оттуда проследовала в Швейцарию, чтобы сдать там самый нелегкий экзамен. Эта страна славится не только часами, но и точными станками. Известная в мире фирма «Дикси» решила купить машину, но после испытания, проведенного у себя. Увозить из Швейцарии машину не пришлось.

Как действует эта поразительная машина, мне показал старший инженер Сергей Васильевич Кошелев, работающий на одном заводе всю жизнь. Да, надо быть инженером, чтобы уметь нанести на такую «линейку» штрихов.

В подземном цехе делаются эталоны для станкостроительных заводов всей страны. По ним проверяют точность линеек координатно-расточных станков. Ну а от них зависит качество всех выпускаемых в стране машин и станков.

Наблюдать за работой такого «станочника», как Кошелев, трудно. Не спеша склоняется он над микроскопом и нацеливает его на эталон метра. Снимает копию, устанавливает алмазный резец. Все делает размеренно.

– Сбиваться с ритма нельзя, потеряешь точность.

Часа три после этой операции Кошелев гоняет станок вхолостую, чтобы выровнять температуру, изменившуюся от его присутствия. А когда наконец станок начинает действовать, инженер давно находится… за дверью.

Поворачиваемый как бы невидимой рукой, кружится автоматически ходовой винт. Один оборот, и стол машины перемещается на миллиметр… Медленно опускается алмазный резец, нанося тончайший (в пять микрон!) штрих.

Так проходит четыре часа, и только тогда операция заканчивается.

Но это не все. Поблескивающий на свету новорожденный метр переносится на другую машину, где установлен не один, а два микроскопа и лазер. Деления выверят лучом. Эта кропотливая работа выполняется машинами в самом сокровенном месте подземного цеха – стальной комнате-боксе.

Если в большом зале, где собирают и налаживают машины, допускается отклонение температуры на две десятые градуса, то в боксах допустимо отклонение температуры всего на пять сотых градуса!

Вот почему боксы ограждены стальными стенами, воздушной подушкой. В них почти никогда не видно людей. Над дверью каждого бокса надпись: «Не входить! Идут измерения!»

Проводят их медленно, не спеша. Долго. На каждую меру дается паспорт с множеством цифр, где обозначены мельчайшие отклонения от эталона. Аттестацию линейки проводит все тот же Сергей Васильевич.

Когда вся операция закончилась, он при прощании осторожно протягивает мне готовую меру. Я подержал ее и вернул изделие в надежные руки Кошелева.

Стоит одна такая «линейка» моей полугодовой зарплаты.

Станция первого класса. Взрывники работают молча. Станция «ВДНХ» – самая глубокая, как мне сказали официально, из всех станций Московского метрополитена, построенных в Советском Союзе.

В свое время глубина всех станций считалась военной тайной. И называть ее в открытой печати не разрешалось абсолютно. Как сказал мне бывший заместитель начальника Метростроя Эзар Владимирович Сандуковский, подземный зал «ВДНХ» опущен над уровнем земли на 85 метров.

Эту подземную станцию я выбрал, чтобы рассказать о сложном хозяйстве, безотказно действующем в недрах Москвы. Подняться из пассажирского зала «ВДНХ» наверх по эскалатору все равно что проехать в лифте на двадцать восьмой этаж жилого дома.

В остальном станцию уподобить многоэтажному дому нельзя. У нее всего два этажа: верхний, где наземный вестибюль, и нижний – пассажирский зал с техническим подвалом, где расположены комнаты отдыха, служебные помещения.