Еще во время путешествия по Западной Европе княжна почувствовала, что скоро она будет матерью. Объяснил ей эту истину один из заграничных докторов, когда она в Берлине обратилась к нему за советом, не открывая своего звания и личности. С этих пор жизнь ее обратилась в сплошное страдание. По возвращении в Петербург, поднявшись на 113 ступеней вверх в Зимнем дворце в свой фрейлинский коридор, княжна решила как можно реже показываться в обществе. «Что делать, что делать?» — часто шептала она в ужасе. Она не ждала пощады от женской половины двора и много раз порывалась объяснить все тому, кто называл себя ее другом и жадно добивался возможности быть ей полезным, то есть императору. Но княжну удерживало нечто большее, чем женский стыд: она не могла равнодушно даже представить себе той маккиавеллистическо-презрительной улыбки, которая, по ее мнению, должна была появиться у Александра при ее признании, и в то же время чувствовала, что обаяние ее, как женщины, исчезнет в глазах Александра навсегда. «И она также!» скажет он, покачав головой, с своей обычной благостной улыбкой. Княжна не смела себе сознаться, но в самых глубоких тайниках ее сердца шевелилась уверенность, дикая, бессмысленная, что Александр будет оскорблен ее признанием лично, как мужчина. Ей, по-видимому, предстояло одно решение: дать ребенку жизнь и затем покончить с собою. Мысль эта долго зрела в душе несчастной княжны. Что узнала она по приезде в Петербург о князе Владимире Сергеевиче, еще более возмутило ее: после неудачной попытки жениться на богатой наследнице, княжне Лопухиной, он испросил себе назначение командиром Егерского полка в Тамбов и прожигал там жизнь, как говорили, со всех четырех концов. Ходили темные слухи, что уехать из Петербурга заставили его товарищи по полку, возмущенные его поведением. Голицын не подавал о себе из Тамбова никаких вестей даже княгине Анне Александровне.

И вот, как бы чудом, последовало вмешательство в ее беспросветную жизнь императора, обнаружившего к ней такое сердечное участие и скрывшего ее несчастие от света, и какого света! В котором никогда ничто не могло остаться тайной, где сотни глаз, сотни ушей следят за самыми сокровенными движениями души человеческой, за мельчайшими проявлениями ее жизни. Гордая душа Варвары Ильиничны была уязвлена, унижена деликатностью и снисходительностью своего друга, царственного Маккиавелли, но зато какою неземною благодарностью наполнилось ее сердце к нему, когда она держала в руках свою дочь, ребенка, которому она в комнатах Эрмитажа дала жизнь! Крестным отцом этого ребенка был император, и ему дано было имя Марии.

Варвара Ильинична письменно благодарила государя за все заботы его о ней, и он решился посетить ее, когда Крейтон нашел это возможным.

— Но только на пять минут, ваше величество, — сказал Александру доктор. — Этим счастием вы можете убить мою милую пациентку, если она начнет говорить и волноваться, а коротким посещением подействуете, как жизненный эликсир.

Войдя к Туркестановой и блистая чарующей улыбкой, Александр поцеловал в лоб счастливую и в то же время несчастную мать и сказал ей в ответ на выражение ее признательности:

— Возблагодарим за все Провидение и положимся во всем на Его святую волю! Если я могу быть недоволен вами, то только за недостаток вашего ко мне доверия, за вашу скрытность. Но полно, полно, — продолжал он, когда Туркестанова, обливаясь слезами, потянулась поцеловать у него руку: — вам нужно беречь себя — прежде всего для вашей дочери, а потом для меня. И вы, и дочь ваша всегда будете иметь во мне друга и защитника. Но посмотрите, доктор, кажется, собирается выгнать отсюда меня. Прощайте!

Поцеловав руку Варвары Ильиничны, император, сам растроганный до глубины души, поспешил удалиться.

После посещения государя здоровье княжны Туркестановой стало быстро улучшаться. Крейтон начал уже говорить о возможности для нее подышать чистым воздухом в открытом эрмитажном садике. Уже княжна вступила в переписку с родными и знакомыми; уже императрица Мария выразила желание посетить свою фрейлину, «une femme digne et respectable». Но в числе полученных княжною писем было одно анонимное, в котором, под видом участия, сообщали ей о пари, которое держал Голицын с Дершау, и предостерегали ее от Голицына. Письмо это переполнило чашу страданий Варвары Ильиничны, меру ее терпения.

«Я не знала, — сказала она себе — что жизнь есть такой ад и что самый лютый зверь это — человек. Господи, прости меня, я не могу жить, не могу, не могу»…

Княжна Туркестанова приняла яд. Все усилия Крейтона спасти ее не имели успеха. Было объявлено, что больная страдает коликами, и к ней начали допускать самых близких к ней людей. В воскресенье 20 мая Туркестанова исповедовалась, а затем в течение дня она молилась и говорила о приближающемся конце своем с величайшей покорностью. На следующий день умирающую посетила императрица Мария Феодоровна. С десяти часов утра до девяти вечера она не отходила от постели любимой своей фрейлины, утешая ее и читая ей Евангелие. Императрица относилась к ней, как к родной дочери, и в конце концов предложила ей причаститься, на что она согласилась с радостью. Но после этого силы ее стали падать, и чрез несколько часов после отъезда императрицы Туркестанова отдала Богу душу. Император приказал выставить гроб ее в зале Зимнего дворца, что являлось неслыханным отличием, и издержки по погребению принять на личный свой счет. Туркестанова погребена была в Александро-Невской лавре.

Князь Владимир Сергеевич, узнав о смерти Варвары Ильиничны, поспешил приехать в Петербург и ходатайствовал, чтобы ему отдана была дочь покойной Мария, представив для доказательства своих прав письмо покойной пред отъездом за границу. Император исполнил это желание Голицына, повелел дать Марии фамилию Голицыной и присвоить ей все права родной дочери Голицына. Впоследствии Мария Владимировна Голицына вышла замуж за А. И. Нелидова, но умерла в молодости.

В 1807 году скончался в Москве, в своем знаменитом Нескучном дворце, известный всему миру сподвижник Екатерины II, граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Уже слишком тридцать лет он жил в Москве, удалившись от государственной деятельности, но блистая в древней русской столице своим истинно-русским хлебосольством, чудными конями и выездами. Как славные, так и темные деяния Орлова почти забыты были москвичами, но зато они твердо знали, что ни один вельможа в России не может сравниться с ним в богатстве: стоимость одних недвижимых имений его доходила до сорока миллионов рублей на наши деньги, да драгоценности его оценивались в десять миллионов. К Орлову на поклон ходила и ездила вся дворянская Москва, и Москву эту он любил и умел угощать. Помогала ему в этом его единственная дочь и наследница, графиня Анна Алексеевна, страстно любившая своего веселого родителя. Не раз, к удивлению и радости своих гостей, расходившийся Орлов заканчивал свои балы приказом дочери танцевать русскую, и она, под гром музыки и рукоплесканий, плыла лебедью до потери сил. Она не была красива лицом, но танцевала восхитительно, и в это время ее доброе и миловидное личико привлекало к ней сердца всех зрителей. Впрочем, среди них находились и такие, которые не могли даже в это время забыть, что это — лебедушка не простая, а брильянтовая, что она «первейшая невеста», пожалуй, не в одной России. Но до самой смерти графа Алексея Григорьевича не было еще счастливца, который мог бы льстить себя хотя бы самомалейшей надеждой на возможность завладеть этой «лебедушкой». Как Москва ни сплетничала, какие тайности ни были ей ведомы, кого бы они ни касались, — но в этом вопросе всякая изобретательность оказывалась бесплодной. Когда смельчаки, в особенности женского пола, решались спрашивать старого графа о его «товаре», он всегда равнодушно, по-видимому, говорил: «как Аннушка»; а Аннушка прямо объявляла, что она «отца родного ни на кого не променяет». Московские старушки всегда жалели, что ранняя смерть матери оставила молодую графиню без должного руководства: «оставит старый хрыч сиротку старой девкой, — говорили они — загубит он ее молодость».