На другой день княжна вышла к завтраку бледная, но спокойная. Княгиня Анна Александровна встретила ее, по обыкновению, ласково и радушно, но, взглянув ей в глаза, вскричала:

— Chère Barbe, что с вами, милая! Да вы сегодня у нас красавица! Прямо преображение какое-то! Боже мой, глаза-то у вас просто светятся!

— Хорошо сегодня выспалась, вчера легла рано, — солгала княжна, покраснев. — И прекрасно себя чувствую.

— Наверно, сон хороший видела, — шутила Анна Александровна. — В самом деле, что лучше было бы для вас: Иван-Царевич или камер-фрейлинский шифр? Нет, так: сперва Иван-Царевич, а потом статс-дамский портрет. Ну, полно, полно, я пошутила, — говорила княжна, смеясь и целуя Варвару Ильиничну в губы.

К завтраку явились из Петербурга и Каменностровского дворца обычные гости, а после него приехал князь Владимир Сергеевич. Поцеловав у княжны руку, он предложил, по обыкновению, заняться с ним игрой на клавесине.

— Благодарю вас, — сказала строго княжна: — но у меня сегодня нервы в беспорядке, и, кроме того, я пойду сейчас к себе, у меня есть работа.

— Не верь ей, Woldemar, это каприз, — защебетала Анна Александровна — она сама говорила мне, что сегодня она прекрасно себя чувствует.

— Я не смею уговаривать княжну, — заметил Владимир Сергеевич. — Для музыки необходимо известное настроение. Но тогда, княжна, позвольте мне проводить вас до павильона…

Варвара Ильинична лишь досадливо кивнула ему головой и вышла, не прощаясь. Князь шел за ней следом.

Когда они сошли с террасы в сад, княжна быстро повернулась к Голицыну и сказала ему:

— Вы хотите, чтобы я наказала вас за вчерашнюю дерзость? Что вам угодно?

— Я хочу, дорогая княжна, чтобы вы не прогоняли меня от себя.

— Вы должны дать мне время забыть то, что случилось вчера. Мы не должны некоторое время видеться, и это даст мне силы простить вас потом, — возразила княжна. — Иначе, я уеду отсюда.

Говоря это, они подошли к павильону, закрытому густыми кустами сирени. Взявшись за ручки двери, княжна сказала:

— Прощайте, князь. Идите и не грешите.

— И вы не протянете мне руки на прощание? — взмолился Голицын, и красивое лицо его озарилось чувством.

Княжна улыбнулась, но не успела она еще подать ему руку, как почувствовала себя в объятиях Голицына, который приник к ее губам долгим поцелуем. Княжне показалось, что она лишается чувств, показалось и то, что она также ответила ему поцелуем. Чрез несколько секунд она была уже у себя и заперла за собою дверь.

«Свершилось, чего я так боялась!» было первою ее мыслью. «Боже мой, спаси меня и помилуй», говорила она, падая пред иконой и плача слезами радости и горя.

Княжна не пришла к обеду, написав Анне Александровне коротенькую записку, что она нездорова и собирается на другой день утром ехать в Павловск ко двору императрицы Марии Феодоровны для исполнения своих фрейлинских обязанностей. Княгиня поспешила навестить свою подругу, и она подтвердила ей свое решение, высказывая опасение, что императрица будет недовольна, если она еще продлит свой отпуск, а между тем ей уже предложено сопровождать вдовствующую государыню в ее заграничном путешествии. Об этом Анна Александровна сообщила и своим гостям, среди которых был и князь Владимир Сергеевич.

— Я не понимаю, — отозвался он, — этих быстрых решений княжны: она ведь еще сегодня утром ничего о них не говорила.

— Милый мой, — возразила Анна Александровна — нужно войти в ее положение: у нее нет состояния, и она во всем зависит от милостей императрицы. Сама Barbe грустит, что должна покинуть свой чудный, как она говорит, Каменный остров. Я видела у нее на глазах слезы, когда она говорила о необходимости ехать в Павловск, где должна жить на виду, следить за каждым своим словом и движением. В ее возрасте — и быть в такой зависимости! — закончила Анна Александровна, вздыхая.

Голицын схватил свою каску и вышел в парк.

«Что же это, — думал он: — моя красавица бежит? Она так подстроила, что я увижу ее только завтра, когда она будет садиться в карету, а там — прощай: сегодня она в Павловске, при дворе, а завтра за границей. Премилая, однако, и вкусная она женщина. Я чувствую, что она меня к себе притягивает. В неуклонную строгость ее добродетели в такие годы, положим, я не особенно верю, но что она собирается оставить меня с носом и разыграть роль оскорбленной невинности, это, думаю, несомненно».

В это время заметил он у ворот дачи Феклушу, крепостную Голицыных, исполнявшую обязанности горничной при княжне, и подозвал ее к себе.

— Что, красавица, княжна дома? — спросил он, ущипнув Феклушу за щеку.

— Дома, дома, ваше сиятельство. Только они хворают малость. Кроме как княгиню, никого не велели принимать, — отвечала польщенная вниманием князя молодая девушка.

— Даже меня? — спросил озаренный новой мыслью Голицын.

— Сказали, что никого, потому — больна.

— А ты, моя милочка, умеешь язык держать за зубами? Вот выбирай: золотой, видишь? или тебя выстригут да в деревню назад пошлют коров гонять, — строго сказал Голицын.

— Невдомек мне, что вы изволите говорить, — отвечала смущенная Феклуша.

Голицын задумался, но потом тихо, но резко стал объяснять девушке свои требования. Та в испуге, вытаращив глаза, слушала, ахая и качая головой, пробовала что-то возражать, но наконец сказала ему:

— Воля ваша господская, ваше сиятельство. Мне — что! Не запру двери, а там мне ничего неизвестно. Не сумлевайтесь, никому не скажу, хоть разорви. Вот те Истинный!

— Так помни, ровно в одиннадцать — сказал Голицын и отвернулся. Что-то жесткое, неумолимо-зверское блеснуло у него в глазах.

Наступала ночь. Давно уже кончились белые петербургские ночи, и мрак окутал вечно-зеленый Каменноостровский парк, затихший и безмолвный. Лишь изредка с Невы слышался плеск весел и заунывные звуки песен: то возвращались с взморья загулявшие петербуржцы. На даче Голицыных все было тихо, в окнах нигде не было света, все спали, кроме чуткого сторожевого пса, отзывавшегося иногда тихим ворчаньем на доносившиеся с реки песни. На колокольне мальтийской церкви Иоанна Крестителя, в дворцовом саду, пробило одиннадцать.

В это время от ворот дачи, выходивших в парк, отделилась высокая темная фигура и быстро, минуя кусты сирени, подошла к павильону. Тотчас же, как бы мановением волшебного жезла, пред ней отворилась дверь.

— Спит? — спросил Голицын шепотом стоявшую за дверью Феклушу.

— Легли, — отвечала Феклуша почти одним движением губ.

— Уходи…

Феклуша тотчас юркнула в свою комнатку, находившуюся рядом со спальней Варвары Ильиничны. Положив голову на руки, она села за стол в напряженном ожидании. Что-то злорадное и лукавое было в ее застывшем взоре и во всей неподвижной фигуре.

— Кто здесь? — громко раздался вдруг за стеною испуганный голос княжны. — Что?! Это вы?!.. вы?? О, о, о! Какой подл…

И в комнате княжны опять все затихло.

«Должно, обеспамятела, — подумала Феклуша, криво улыбаясь. — Да ништо ей! Пущай нашу сестру вспомнит! Вот те и княжна, царская хвелина!»

На другой же день княжна Варвара Ильинична уехала в Павловск, несмотря на всяческие уговоры княгини Анны Александровны, и там по приезде сильно заболела. Доктора нашли, что у нее потрясены нервы, и сказали, что предположенная поездка за границу принесет ей большую пользу. Никто не был так рад этому решению докторов, как императрица Мария Феодоровна, часто навещавшая свою любимицу и постоянно говорившая, что без нее она будет за границей как без рук. Не меньшее участие выражала княжне и графиня Ливен, подруга императрицы: она заявляла всем, кто желал ее слушать, кто никто так восхитительно не умеет играть с ней партии «un дурак», как Варвара Ильинична. Император Александр посылал несколько раз к княжне своего лейб-медика Виллие и в конце концов сам навестил ее. В начале сентября Варвара Ильинична окончательно оправилась и вслед за тем начала свое путешествие в свите императрицы, в одной карете с нею. В скором времени новые места, интересные и знаменитые люди, являвшиеся к императрице чуть не со всех концов Европы, новая жизнь и новые отношения отвлекли ум княжны от пережитых на родине впечатлений, и она лишь иногда с ужасом вспоминала о последних часах пребывания своего на Каменном острове. Одно простое упоминание имени князя Владимира Голицына приводило ее в дрожь. «Забыть все, как можно скорей», — вот чего желала Варвара Ильинична, но именно этого забвения ей не было дано.