Тем не менее Салтыков сделался осторожнее и стал редко показываться при дворе. «По правде сказать, — пишет Екатерина, — я была этим огорчена, однако он приводил мне такие основательные и действительные причины, что, как только я его видела и говорила с ним, мое раздумье исчезало». Врагов и интриг против него и великой княгини оказывалось очень много, а друзей налицо не было. Приходилось искать поддержки у… Бестужева. К нему отправился Салтыков, по поручению великой княгини, и Бестужев, сам искавший сближения с великой княгиней по мере того, как падал его кредит у императрицы, обещал ей полное содействие. «Я сделаю, — сказал он, — Владиславову кроткой, как овечка, и она будет делать из нее, что угодно; она увидит, что я не такой бука, как изображали меня в ее глазах». Бестужев сделал еще более, он сделал овечкой самоё Чоглокову. «Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, — рассказывает Екатерина, — однажды отвела меня в сторону и сказала: «Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно». Я, понятно вся обратилась в слух. Она начала с обычной своей манерой длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила. Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит мне искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала: «Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна; я ни сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным; если не ошибаюсь, то избранник ваш последний». На это я воскликнула: «Нет, нет, отнюдь нет». Тогда она мне сказала: «Ну, если это не он, так другой, наверно». На это я не возразила ни слова, и она продолжала: «Вы увидите, что помехой вам буду не я». Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи»[44]. Впоследствии, говоря об этом в письме к Потемкину, озаглавленном «Чистосердечная исповедь», Екатерина, видимо, желая оправдать свое поведение, всю вину сближения своего с Салтыковым возлагала исключительно на Чоглокову. «Марья Чоглокова, — писала Екатерина, — видя, что чрез девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела: с одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за артиллерии генерал-поручиком Миллером, а с другой Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которая в том поставляла, великую нужду и надобность». Отрывок этот важен для историка не столько по содержанию, очевидно, не вполне согласному с истиной, сколько по неверной хронологии, которую устанавливает здесь Екатерина, считая девять лет от бракосочетания до выбора Грот и дважды повторяя эту ошибку в своих Записках при изложении супружеских отношений к ней великого князя. Между тем из самых «Записок» ее видно, что выбор Грот и Салтыкова произошел в 1762 г., т.е. девять лет спустя после приезда Екатерины в Россию. Этим временем, стало быть, определяется и начало действительной супружеской жизни великокняжеской четы. Петр Феодорович уже не мог называть себя, обращаясь к Екатерине, как он делал это на другой год после свадьбы: «Votre très infortuné mari que vous ne daignez jamais appeler de ce nom»[45].
В конце 1762 г. Екатерина почувствовала легкие признаки беременности, но они исчезли, с сильной резью в животе, на последней станции пред Москвой, куда в это время переехал весь двор.
В Москве в мае 1763 г. Екатерина вновь почувствовала себя беременной, но в конце июня у нее произошел выкидыш. По этому случаю она должна была оставаться в своей комнате: от скуки она часто плакала. В это время великий князь сидел обыкновенно у себя в комнате с камердинером своим Карновичем, дураком и пьяницею, который забавлял его и доставал ему игрушки и крепкие напитки. Иногда собирались на попойки к великому князю и другие камердинеры. Случалось, что на этих попойках некоторые камердинеры, напившись до потери сознания, не слушались великого князя, хотя он прибегал к палочным ударам и даже обнажал шпагу; тогда он приходил к Екатерине жаловаться на своих людей, которые, к удивлению Петра Феодоровича, тотчас становились покорны и послушны, как только Екатерина напоминала им о их обязанностях. Войдя однажды по одному из таких случаев в комнату своего супруга, она с удивлением заметила повешенную посредине ее крысу. По объяснению Петра Феодоровича, крыса эта совершила уголовное преступление и по военным законам подверглась жесточайшему наказанию: она забралась на бастионы картонной крепости, стоявшей у него на столе, и съела двух поставленных на стражу часовых из крахмала; ее повесили, с соблюдением всех правил казни, с тем, чтобы она висела в течение трех суток на глазах публики для внушения примера. Едва ли такие развлечения могли быть приятны Екатерине. Но в то же время и Салтыков, видимо, охладел к великой княгине еще в конце 1762 г. «Мне показалось, — говорит Екатерина, — что Сергей Салтыков стал меньше за мной ухаживать, что он становился невнимательным, подчас фатоватым, надменным и рассеянным. Меня это сердило, я говорила ему об этом; он приводил плохие доводы и уверял, что я не понимаю всей ловкости его поведения. Он был прав, потому что я находила его поведение довольно странным». Так же вел он себя в течение 1763 г. и в Москве, где еще реже посещал двор, чем очень огорчал Екатерину[46]. Между тем великий князь настолько сблизился с своей супругой, что говорил Чоглокову: «Вы воображаете, что Салтыков друг ваш, и что он ухаживает за великой княгиней для вас; вы и не подозреваете, что он ваш соперник и ухаживает за ней для самого себя, а она смеется над вами обоими (et au fond elle se moque de tous les deux)». «В этом случае, — замечает Бильбасов, — великий князь являлся вполне компетентным судьею»[47].
В таком положении была супружеская жизнь Екатерины в конце 1763 г. за девять месяцев до рождения сына ее, великого князя Павла Петровича. В апреле 1764 г., вместо умершего Чоглокова, гофмаршалом двора великого князя назначен был граф Александр Иванович Шувалов. «Этот Александр Шувалов, — говорит Екатерина, — не сам по себе, а по должности, которую он занимал, был грозою всего двора, города и всей империи: он был начальником государственного инквизиционного суда, который звали Тайной канцелярией. Его занятия, как говорили, вызвали у него род судорожного движения, которое делалось на всей правой стороне лица, от глаз до подбородка, каждый раз, когда он был взволнован радостью, гневом, страхом или боязнью. Удивительно, как выбрали этого человека со столь отвратительной гримасой, чтобы держать его постоянно лицом к лицу с молодой беременной женщиной; если бы у меня родился ребенок с таким несчастным типом, я думаю, императрица была бы этим очень разгневана; между тем это могло бы случиться, так как я видела Шувалова постоянно, всегда неохотно и большею частью с чувством небольшого отвращения, причиняемого его личными свойствами, его родными и его должностью, которая, понятно, не могла увеличить удовольствия от его общества»[48]. На место Чоглоковой, также уволенной от должности обер-гофмейстерины, императрица предполагала назначить графиню Румянцову, но Екатерина, крайне не любившая Румянцовой, стала горько плакать при этом известии и просила Шувалова доложить императрице, что если к ней приставят Румянцову, то она сочтет это за большое несчастье для себя, что эта женщина прежде повредила ее матери, что она очернила ее во мнении императрицы, и что теперь она сделает то же самое и ей, что ее боялись, как чумы, когда она была у нас, и что много будет несчастных от этого распоряжения. Боясь повредить великой княгине при ее положении, императрица отказалась от своего намерения. Вслед за тем, в начале мая, Екатерину повезли в Петербург, обставляя путешествие всеми предосторожностями, чтобы не повредить здоровью ее и ее будущего ребенка. Ехали чуть не шагом, проведя в дороге 29 дней. В Петербурге для Екатерины приготовлены были комнаты в Летнем дворце в апартаментах самой императрицы, где она должна была поселиться и осенью, после летнего пребывания в Ораниенбауме. В 2 часа ночи 20 сентября Екатерина почувствовала, наконец, приближение родов, и к ней тотчас явилась императрица, которая и присутствовала при появлении на свет, около полудня 20 сентября, внука своего, тотчас же нареченного Павлом. Императрица Елисавета в появлении этой новой отрасли Петра Великого видела исполнение давних заветных своих надежд и обеспечение будущности России.
