— Похоже, — сказал Губкин и спрятал пластинку в карман. — Давай поторапливаться.

Выстрелы были услышаны не только на седьмом посту. Возвращавшийся с линии Пряхин тоже услышал их и, коротко приказав: «Бросок!» — экономной и спорой трусцой побежал к гарнизону.

Мокрые от пота, запаленно дышащие, Сенников и Пряхин прибежали на пост и никого не застали. Озадаченный старшина крикнул:

— Почуйко!

— Та здесь я… — недовольно ответил Андрей откуда-то сверху. — Ничего, понимаете, не видно.

Пряхин задрал голову. Почуйко сидел на верху двойного, с подпорками столба и смотрел в ту сторону, откуда донеслись выстрелы. Наблюдательный пункт понравился старшине — Андрей явно человек со смекалкой. Хвалить его Пряхину не хотелось — еще не известно, что случилось Он отрывисто спросил:

— Кто стрелял?

— А кто его знает… Наверно, Сашка с Васькой.

— А… Лазарев где? — спросил Пряхин и покосился на Сенникова.

— А вон, на вырубке, в обороне залег.

— Ничего не видно? — уже поспокойней спросил Пряхин.

— Ни биса лысого, постреляли и замовчали. Не иначе как опять тигра за хвост ловили, — все так же ворчливо пошутил Почуйко.

— Я же говорил вам, — раздраженно сказал Сенников. — Нужно было нам с вами пойти на городище. Эти мальчишки натворят дел, а нам потом расхлебывай.

И потому что Пряхин думал сейчас как раз об этих мальчишках, об их судьбе, слова и тон Сенникова не только возмутили его, а как бы по-настоящему приоткрыли подлинную сущность сенниковской натуры. Старшина понимал, что стрелять без нужды люди не будут. Значит, случилось что-то опасное для них, и они, видимо, не растерялись — вступили в бой. А вот вышли из него победителями или не вышли — неизвестно. И это волновало всех.

Сенникова же волновала не судьба товарищей, не исход боя, а только собственные неудобства да еще, пожалуй, обиженное самолюбие. Это так возмутило старшину, что он хотел выругать Аркадия, наложить на него взыскание. Но… Но Сенников был неуязвим. Он не нарушал дисциплины. Он исполнителен и аккуратен, не то что Почуйко, который после ранения разговаривал со всеми как с равными и делал то, что считал нужным.

Старшине не нравятся слова Аркадия? Его мысли? Ну что ж, на то старшина и командир, чтобы воспитывать солдата, прививать ему правильные мысли.

Отсутствие прямых проступков больше всего злило Пряхина. Весь его опыт армейской жизни подсказывал, что у таких людей, как Сенников, не может не быть проступков. А он их не замечал. Значит, он еще слабый командир. Нужно было что-то сделать, как-то отозваться на сенниковские слова, а внутренне обозленный и растерянный Пряхин молчал. И Аркадий понимал это молчание по-своему.

Как назло, зазуммерил телефон.

— Седьмой пост, — в сердцах буркнул Пряхин. — Слушаю!

Говорил недовольный капитан Кукушкин:

— Что у вас делается, Пряхин? То о дяде с племянником вовремя не доложили, теперь стрельбу подняли, а мы здесь опять гадай. Не нравится мне это, старшина, ох не нравится.

Старшина мысленно выругался: «Мало ли что там не нравится. Мне и самому не все нравится, а молчу», но ответил ровно, отрывисто, как всегда:

— Причин стрельбы еще не выяснил: только что вернулся на пост. Установлено наблюдение… — Пряхин запнулся, потом твердо добавил: — Приняты меры к обороне.

— Твои все на месте?

— Никак нет, Губкин на линии.

— Один?

— Нет. С племянником.

— Кто ж тогда у тебя оборону занимает? И кто ведет наблюдение? У тебя ж там сплошной лазарет.

— Вот как раз лазарет этим и занят. Почуйко — в наблюдении, Лазарев — в обороне.

— С больной-то ногой? Ты смотри, Пряхин, верни его… Знаешь, человек он заслуженный — мы тут проверяли ваше донесение, и секретарь райкома попросил немедленно оказать ему помощь. Завтра или послезавтра пришлем за ним вертолет. А вы его в оборону.

— Когда я прибыл на пост, Лазарев был уже в обороне, — суховато уточнил Пряхин и вдруг увидел, что Сенников сдержанно улыбается. Теперь старшина отлично понимал своего солдата и мог действовать наверняка. Он нарочито громко спросил: — Значит, вы проверяли Лазарева, товарищ капитан?

— Конечно: фронтовик, коммунист. Да вы и сами видите, как он себя ведет в сложную минуту.

— Так точно. Я почему переспрашиваю — тут у меня нашлись такие, которые не очень ему доверяют. Но если секретарь райкома его поддерживает…

— Ну, со своими ты там сам справляйся, Пряхин. И кстати, о своих. Кто у тебя прошлой ночью дежурил? Мне доложили, что пост всю ночь не отвечал на вызовы.

Вот и проступок, тот самый, который не мог не быть. Он должен был проявиться и вот — проявился.

— Дневалил Сенников. А почему он не отвечал на звонки — сейчас выясню.

— А вы его проверяли?

— Так точно. Проверял. Мне Сенников докладывал, что все в порядке. Сенников, почему не отвечали на вызовы?

— Это вы сами разбирайтесь, товарищ Пряхин, — оборвал Кукушкин. — А пока уточняйте-ка причину перестрелки.

Все стало на свои места — строгая армейская служба с ее одновременно сложной и простой системой контроля, как всегда, сыграла свою роль. Все тайное стало явным, и Сенников впервые понял, что оно и не могло оставаться тайной. Что бы и как бы он ни скрывал, что бы ни выдумывал и как бы ни хитрил — все равно рано или поздно, а все обнаружится и за все придется нести ответ. Это открытие огорошило его, и он — опять-таки впервые — еще робко подумал, что не следовало бы ему так вызывающе вести себя, не такой уж он умный и всепонимающий. Лучше было бы, не мудрствуя лукаво, как следует присмотреться к службе, найти свое место, а уж потом…

Вот так правильные мысли опять привели его все к той же уверенности, что все его беды — только случайность. Просто он погорячился, и то только потому, что он всегда говорит все прямо, в открытую, а вот старшина все лукавит, все приберегает до подходящего случая. Бледный и все еще растерянный, — потому что обеляющие его мысли перемежались с мыслями осуждающими, Сенников вдруг решил: «Черт с ним — пускай наказывает. Я перетерплю. Ладно». И от этого почти жертвенного решения, готовности перенести всяческие неприятности он почему-то почувствовал себя смелее и увереннее. Мелькнула даже почти веселая мысль: «Да и как он накажет? Гауптвахты здесь все равно нет…»

Но Пряхин не стал наказывать. Как командир, он обязан был уточнить провинность подчиненного, выяснить, почему Сенников не отвечал на вызовы, и как-то выразить свое командирское отношение к провинившемуся подчиненному. Но в этот момент в старшине жил не только строевой командир, а еще и коммунист и, значит, политработник: честный и непримиримый. И старшина понял, что не взыскание тут нужно, не дознание, а нечто другое, что именно он недодумал, потому что нужное слово вырвалось само по себе.

— Трепач! — с нескрываемым презрением бросил он и отвернулся.

Сенников вспыхнул — всего он ждал, только не этого. Может быть, он даже возмутился, но сверху донесся рассудительный, словно утверждающий приговор, голос Почуйко:

— Це верно. Трепач!

Впервые Сенникову захотелось заплакать от обиды, горечи и полной беззащитности. Он уже понимал, что ему никто не поможет. Он оказался одиноким.

Слева донесся слитный, быстро нарастающий гул, и над горами появились тесно прижавшиеся друг к другу тройки самолетов. Серебристые, стремительные, несущиеся несколько впереди устрашающего гула, они пронеслись над горами и скрылись за главным хребтом. Пряхин посмотрел им вслед и спросил:

— Почуйко, что на линии?

— Та шифровки ж шпарят…

— Видно, начинается, — хмуро решил Пряхин и приказал: — Рядовой Сенников, отрыть окоп над дорогой. Приготовиться к обороне. Почуйко, останетесь старшим. Я пойду к городищу.

Он поправил оружие и быстро пошел к дороге. Почуйко остановил его:

— Товарищ старшина! Идуть! Оба идуть. И что-то тянуть на палке. — Он помолчал и восхищенно добавил: — Невжели ж тигра пристрелили… — И спросил: — Слухайте, а тигров едят?