— О чем? Можно подумать, что он жену себе должен выбирать по твоему вкусу.

— Нет, это его дело. У меня свои понятия о верности. Ты знаешь, дороже Ларисы и тебя у меня сейчас никого нет. Вы на всю жизнь оба мои, и мы всегда вместе. Иначе нельзя. У каждого человека должна быть любимая и должен быть друг. Все это незаменимо, как нельзя к дереву приставить новые корни. Такое дерево все равно сгниет.

— Да брось мутить воду. — Марунов подмигнул. — Вот когда Лариска осчастливит тебя потомством, поймешь, какие на самом деле бывают у дерева корни. Ты вот училище окончишь — и ходу по всем морям и океанам, только тебя и видели. А отцу что ты оставляешь в преклонном-то возрасте, пустую вашу квартиру? Уж слишком большой жертвы ты от него хочешь, будто под старость лет он и не заслужил своего счастья.

— Не в том, Ленька, дело. Просто казалось, что мы одинаково понимаем это счастье… У Паустовского есть такой рассказ. Идет война. Маленький городок в глубоком тылу. И живет там в доме у реки старый моряк. Где-то на Балтике воюет его сын, а старик беспокоится, чтоб дорожку в саду снегом не замело: вдруг сын приедет на побывку?.. А в доме старый рояль, у двери испорченный колокольчик. За окном все снег, снег… Такая чистота, что слезы наворачиваются. И тепло… Что же это, если не счастье? Ты слышишь?

Ленька не ответил. Он спал или только делал вид, что спит.

Дежурный по низам щелкнул выключателем.

Заложив руки за голову, Славка долго лежал при тусклом свете ночного плафона с открытыми глазами. От разговора с Маруновым на душе остался горький осадок. И хотя он виноватым себя не считал, но не совсем неправы были и боцман Куратов, и Ленька Марунов. Где-то в скрещении всех их мнений лежала истина, признать которую Славка боялся: отец не заслуживал упреков, он еще не стар и ему тоже хочется счастья. Но так подумав невзначай, Славка все больше сомневался в своем праве на непримиримость. Постепенно невеселые мысли его стали как бы расплываться. Славка закрыл глаза. Тишина. Слышно лишь, как над головой шумит в шпигате падающая за борт вода. Вода…

Это же ручей! Как только его сразу не узнал? Тот самый, что течет меж камней с Бастионной горки в самом центре Риги. На его пути маленькие заводи, и вода в них подсвечена голубым, красным, зеленым… Над головой кроны столетних вязов, а внизу, у самого обводного канала, цветы. Кажется Славке, что он вновь получил в выходной день увольнительную в город и томится, ожидая свою любимую. Он видит ее… Навстречу идет стройная большеглазая девушка. Это Лариса. Она улыбается, машет рукой. Славка отчаянно спешит к ней, а ноги недвижимы. Но девушка все ближе. Когда между ними остается всего лишь несколько шагов, откуда-то появляется трамвай. Он движется мимо Славки и отрезает путь к любимой. Но трамвайный звон почему-то странно похож на пронзительную трель колокола громкого боя.

— Тревога! — кричит кто-то в темноте.

Не проснувшись еще окончательно, Зубков заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобастова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одеваются на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Славка бежит ко второй грот-мачте. По боевому расписанию там его пост.

Еле переводя дух, Славка занял в строю свое место. Убедившись, что опоздавших нет, боцман Куратов вскинул руку и глянул на часы.

— Минута сорок… Ну-ну.

Курсанты облегченно вздохнули. На боцманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.

— На мостике! — крикнул боцман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной. — Вторая грот-мачта к бою готова.

Уже следом ему вторили доклады боцманов других мачт. Свирский каждому из боцманов отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:

— Есть фок… Есть первая грот… Есть бизань.

Эта готовность парусного корабля к бою, разумеется, была символической. Но от старого ритуала ее, дошедшего еще с времен парусного флота, на ребят словно веяло пороховым дымом былых сражений. И казалось ребятам, что их далекие предки — палубные боцманы, комендоры, марсовые — плечом к плечу стоят сейчас рядом с ними. По команде они все как бы застывали в одном строю, готовые к схватке «на абордаж». Славка воображал, что с мостика вот-вот подадут команду «К бою», но вместо этого командир барка отчетливо произнес:

— По местам стоять, к повороту оверштаг.

Славка даже разочарованно вздохнул, догадавшись, что этот маневр был для командира лишь поводом для учебной тревоги. И невольно подумалось: «Схватки и абордажа не будет. Жаль…»

Подскочив к борту, Славка начал распутывать закрепленный на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянулся вдоль палубы, Славка подал команду:

— Взяли!

Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Зубкову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит в своих руках…

Боцман, словно помолодевший, бегал и весело распоряжался, подбадривал:

— Эй, на марса-брасах! Новаковский, подтянись! Та-ак, хорош. Зубков, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай чуток слабины. Курсанты, слушай мою команду! Не спать!

Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность маневра зависела от каждого из них, это было всем понятно.

— Подошли к линии ветра, — прошипел в затылок Славке Герка Лобастов, — сейчас потянем…

— Рано, — тихо отозвался стоявший за Лобастовым Ленька Марунов.

— Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздернули.

— Замри! — оборвал их Славка.

И снова напряженная тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая паруса, реи. Все в ожидании.

— Пошел — брасы! — раздалась команда с мостика.

И тишина будто бы взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.

— И-и — раз! И-и — раз! И-и — раз! — в такт рывкам запели старшие на брасах.

Выкрикивая команду для ребят своего расчета, Славка представлял, будто бы все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Странным выглядело теперь его прежнее ощущение одиночества, особенно сильно испытанное в океане за бортом шлюпки. Ныне же явилось новое, приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного в его судьбе.

— Эх, мать честна! — поторапливая всех, торжествовал Куратов. — Навались! Не жалей силушки! На бр-расах — давай!.. Сверлов, я те посачкую! А ну, тяни до поту!

Счастливый Анатолий Никифорович суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и махал кому-то кулаками. Казалось, он упивался прелестью своего боцманского ремесла.

И вот реи дрогнули, величаво и медленно стали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звезды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лег на новый галс.

Маневр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к боцману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от боцманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.

Попыхивая трубкой, Анатолий Никифорович говорил:

— Молодцы! Одно слово: богатыри, витязи…

— Куда там, — возразил Марунов, — от такой работенки язык впору на плечо вешать.

— Дело серьезное, — отвечал боцман, — гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.

Боцман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.