"Ну вот, а ты сожалел, что удочки не взял - пошутил я, но не так весело, хотя, признаться, Кате мы не очень поверили - слишком сильна была память о чудесном, сказочном бору, со столетними соснами, и о таких же могучих дубравах, о корзинах белых, брусничниках, черничниках, коврах земляники и зарослях дикой малины. Мы вспомнили, как наткнулись на поляне на волка, и как второй раз видели волка, спокойно проходившего по опушке, как испугались тогда сначала, но потом уже не боялись - он не обратил на нас никакого внимания - просто покосился и протрусил мимо.

Вдоволь насидевшись за столом и, не без помощи коньяка, придя в отличное расположение духа, мы решили пройтись по деревне и "нанести визиты" тем, кого знавали раньше.

"Кать, а Фёдор-то Митрофанов жив?"

"Помер... уж лет пять".

"А Егоров Петя?"

"Тоже".

"А Петровна?"

"Царство ей небесное, - тётя Катя перекрестилась,- хорошая была женщина... так она давно, лет пятнадцать уж как преставилась".

"А Филька?"

"Какой Филька?"

"Да как его? Степанов, что ли?"

"А... Филька-то... Сгорел, по пьяному делу сгорел, вместе с конторой, и ти... Матерь заступница, Отец Небесный, упокой его грешную душу", - снова перекрестилась она.

"Да кто же остался-то?"

"А, почитай, никого нет, все мои подружки - кто поумирал, а кто в город, к детям, уехал. Наталья, вот, одна живёт, да Федосья со стариком".

По деревне мы всё же прошлись, хотелось посмотреть на Надеждино. То впечатление, которое мы получили мельком, проезжая утром на машине, только усилилось. Лишь в одном из немногих новых домов работал во дворе мотор, то ли насос, то ли пилорама, а так не видно было ни людей, ни собак, не слышно ни собачьего лая, ни петушиного "кукарека". Покосившиеся, обветшалые дома, многие из них заколочены, и везде крапива, крапива, крапива. Правда на другом конце, у новой конторы, признаки жизни были заметнее: у самой конторы стояли "газик" и колёсный трактор, сидели курили трое мужиков, навстречу попалась по-городскому одетая женщина с бидонов в руке, а сбоку, во дворе дома, копался в моторе "москвича" какой-то мученик. Но никто с нами не поздоровался (раньше в Надеждино здоровались все встречные), и никто не обратил на нас никакого внимания.

Совсем другим стало Надеждино, совсем не то.

Пусто, угрюмо, тихо, так не было даже после смерти Степана.

* * *

Чуть свет мы уже были на ногах, поскорее умылись у колодца, и Катя повела нас на деревенский погост. Дорога шла в сторону леса, и мы уже с околицы увидели сплошную зелёно-голубую линию сосняка, только теперь лес казался дальше. Свернув с дороги и взяв левее, мы подошли к кладбищу. Если и в деревне всё заросло и постарело, то кладбище вообще выглядело сплошными джунглями. Молодая роща осин стояла на нём, кустарник и трава по грудь скрывали могилы, только несколько едва заметных тропинок показывали, что тут всё-таки бывают люди. Кое-где сквозь заросли проглядывали покосившиеся кресты и полусгнившие деревянные оградки. Если бы не Катя, одни бы мы не нашли относительно ухоженной могилки дяди Степана. Рядом была похоронена и мать Кати - Евдокия. Не стану рассказывать подробно, скажу только, что, как положено по традиции, помянули мы дядю Степана специально приготовленной бутылкой белого, налили и ему на холмик немного из гранёного стакана, закусили неспеша, посидели на могилке, вспомнили покойного добрым словом, малость взгрустнули опять и,

Оставив по обычаю крутые яйца, конфеты и пшено для Божьих птичек, медленно пошли обратно к дороге.

Времени оставалось немного, предстояла долгая обратная дорога в Москву, и мы решили выполнить последний, самый желанный, пункт нашего посещения Надеждино - Лес.

"Кать, мы теперь ещё хотели в лес сходить, посмотреть".

"Да, Господи, чё там смотреть-то?"

"Ну как, у вас лес-то какой красивый, густой. Помнишь, по скольку грибов и ягод набирали?"

"Э, да когда это было, говорила я вам вчерась, теперь всё не то стало. Ну ладно, пойдём, коли, не верите, и я с вами".

За разговорами мы незаметно приблизились к оврагу, по дну которого раньше протекал ручеёк, а за оврагом раньше начиналась полоса кустарника орешника, переходившая в широкий клин сосняка, который, в свою очередь, переходил дальше в смешанный лес. Смешанный, в основном дубовый и берёзовый, лес был и справа, и слева от этого соснового массива, врезавшегося в него большой полосой. Овраг, конечно, оказался на своём месте, а вот ручеёк на дне его был весь затоптан у перехода, где раньше лежали два бревна, превращён в сплошное месиво грязи, с многочисленными следами коровьих и людских ног, и тракторных гусениц. Полоса же кустарника за оврагом бесследно исчезла, тут теперь было абсолютно голое место, так перерытое и покрытое следами гусениц, что можно было подумать, будто мы перенеслись лет на сорок пять назад, в прошлое, во времена войны, на места боёв, где-нибудь на Курской дуге, в районе танкового сражения под Прохоровкой. А дальше... Дальше леса не было. Впереди, наверное, на целый километр или больше, тянулись сплошные шеренги голых пеньков, заросших уже чахлым, редким, поломанным и полуголым кустарником. Трава везде была сильно побита, там и тут виднелись лепёшки коровьего помёта. Теперь я понял, почему линия леса показалась мне из деревни более дальней, чем раньше: это было действительно так. Гигантским полукругом сосновый лес был вырублен, оттеснён вглубь. Справа и слева от нас, несколько ближе подходили участки березняка, перемешанного с другими породами.

"Кать, когда же это лес повырубили весь?"

"Дать, лет пять уж иль семь, не помню".

"А кто?"

"Да нам чё, докладают? Начальство приказало, и порубили. В город, слышно, тоже возили".

"А коров-то что же в лесу пасут, это непорядок".

"Дать и где же их пасти-то? Лугов теперь нет, считай, всё распахали да попортили, ни клевера, ни осоки, ничего. Вот и ходють, кусты гложут. Ну, вы погуляйте ещё, а я пойду, пожалуй, домой", - и Катя повернула обратно.

Мы же пошли вдоль кромки бывшего леса влево - туда, где, к полю ближе, подходил полумесяц ослепительно-белого березняка. Пройдя ещё метров пятьсот, мы достигли, наконец, смешанного леса, и тут, за изгибом деревьев, на опушке, услышали музыку, голоса, смех и увидели небольшой автобус, "уазик" и несколько легковушек. Мы подошли. Дымились угли прогоревшего уже костра, сидели там вокруг человек десять, жарили шашлыки, пили сухое, вокруг стояли многочисленные корзины для грибов - пустые. Номера на машинах, выстроившихся на опушке леса, как на городской стоянке, были московские. Мы поздоровались:

"Добрый день, за грибами? Как, много набрали?"

"День добрый, присаживайтесь. Мы - да, за грибами, да нет ничего, то ли рано ещё, то ли место не то. Такую даль приехали, думали, здесь места хорошие... Да ладно, проехались, отдохнули и то хорошо. Нам грибов не нужно, у нас, вот, свои грибы", - сказал молодой мужчина, показывая шампур с шашлыком.

Мы вошли в лес. Опушка оказалась, к нашему удивлению, здорово "освоенной". Попадались частые проплешины от костров, кое-где со "следами цивилизации" вокруг - битыми бутылками и ржавыми консервными банками. Ни густой земляники, ни зарослей малины и признаков не было. Ничегошеньки не осталось от прежнего. Как будто мы находились в пригородном подмосковном лесочке.

Не могу передать всю степень нашего разочарования и горечи, до того не согласовалось то, что у нас было сейчас перед глазами, с тем, что двадцать лет держали мы в памяти, будто украли у нас нашу молодость.

Мы шли обратно в деревню, шли и с тоской вспоминали о тех временах, когда не было ещё автотуристов, а также такого "прогресса", "подъёма" и "достижений", и не такой привлекательной казалась уже нам наша собственная машина...