Как громом ударило Степана - дети!-- и он побежал...
Степан нагнал вора только за окраиной города, в развалинах давно заброшенного кирпичного завода, поросших уже кустарником и небольшими деревьями. Ни одной живой души кругом не было. Парень, бежавший до этого от Степана на манер зайца - ничуть не медленнее и не храбрее,-- вдруг остановился и, нагло улыбаясь, повернулся к Степану: "Тебе чего, дядя?". Парнишка был совсем молодой, небольшого роста и довольно хлипкий на вид, по сравнению с крепким, кряжистым Степаном, хотя тот тоже большим ростом не отличался.
"Отдай деньги,-- задыхаясь от бега, крикнул Степан,-- добром отдай!". И он медленно начал подходить к парню с видом, не предвещавшим тому ничего хорошего. Тот тоже - медленно - и продолжая улыбаться, но, почему-то, не стремясь снова бежать, лицом к нему, медленно пятился задом от Степана.
"Какие деньги, дядя, ты чего?"
И тут Степан то ли, почувствовав спиной, или, скорее, уловив взгляд воришки, направленный куда-то за его спину, оглянулся. Позади него, тоже улыбаясь, стояли трое парней - один другого здоровее. Ближний из них, постарше, такой же широкоплечий, как Степан, с помятым красным, видно, от пьянки, лицом с кривой улыбочкой, произнёс сквозь зубы: "Чё орёшь?". И добавил после паузы, выплюнув окурок: "Вали отседова, пока цел".
"Ах вы...",-- Степан задохнулся от гнева и, повернувшись, бросился на первого парнишку, совсем этого не ожидавшего,-- "Отдай деньги, отдай, убью!" Они, сцепившись, покатились по траве, а трое парней навалились сверху, отодрали Степана от молодого паренька, почти придушенного сильными Степановыми руками, и начали бить. Били они его хотя и коротко, но опытно, и скоро он, несмотря на свою недюжинную силу, свалился на землю. Парни, войдя в кураж, продолжали ещё бить его ногами, уже лежачего. "Хватит",-- просипел, наконец, широкоплечий, видимо главный среди них -- "Готов!... туда его...". И они, тяжело дыша, побрели прочь, в сторону от города.
И тут случилось неожиданное: Степан, как будто ничего и не было, ни бега, ни драки, ни ударов сапогов поддых и по голове, вдруг как-то легко вскочил снова с земли, как будто подняла его неведомая сила, и бросился опять вслед за ворами: "Отдайте деньги, сволочи!" Те в недоумении обернулись назад, да так и замерли: избитый, в разорванной одежде, Степан стоял и смотрел на них таким взглядом, что невольно мурашки побежали по коже. "Вы...я за них...отдайте деньги...не то лучше убейте, а то я...вас...всё равно",-- хрипел Степан. И такая сила, такая отчаянная решимость были в его взгляде, и ещё что-то непонятное, и от этого страшное, что парни невольно содрогнулись. А Степан стоял окровавленный и жуткий, хуже привидения, хуже ночного кошмара, хуже милиции и тюрьмы, всего хуже, что знали они и чего боялись в своей недолгой безалаберной жизни, стоял и смотрел на них своим страшным взглядом.
Не сговариваясь, все трое покосились на "старшого"-- молча, но - понятно. Тот опустил глаза, не выдержав Степанового взгляда, зло плюнул и сказал: "Пёс с ним, Ванька, отдай ему...". Потом как - то махнул рукой, снова досадно плюнул и, широко шагая, быстро пошёл прочь.
"Ванька", тот, самый молодой из них, который и стянул деньги, с видимым облегчением швырнул под ноги Степану узелок - "На...". И остальные трое тоже быстро пошли, догоняя широкоплечего.
Степан поднял деньги, аккуратно спрятал их под старую, в полоску, разорванную рубашку, на грудь, и, вдруг, бессильно опустился на землю. Сказалось не только физическое, но и нервное напряжение, силы оставили его. Долго сидел он так на траве, обхватив голову руками; потом поднялся с трудом и медленно побрёл в город, искать Катьку.
А Катька всё это время продолжала выть и причитать у магазина, одновременно облегчая (в паузах) кулёк с пряниками.
"Вот, отнял",-- только и сказал Степан, и больше из него клещами нельзя было вытянуть ничего, ни слова. "Поехали домой", - и он молча лёг в телегу.
Катька поняла, что в этот день уже не до покупок и, продолжая жевать пряники, уселась тоже на телегу, взяла вожжи, и они поехали назад, в деревню.
* * *
На другой день, в понедельник, Степан, как ни в чём не бывало, с рассветом, вышел на работу и потом недели две непрерывно работал в колхозе и дома. Рассказал он нам всё (и то с трудом, как умел) только за праздничным, по случаю Троицы, столом. Тот день и та гулянка запомнились мне особенно, наверное, потому, что это был последний мирный и счастливый день в жизни Степана и нашей жизни в Надеждино. Как сейчас помню, вижу тот день: голубое-голубое небо, без единого облачка, море солнца, вся роскошная, до расточительности, окружающая природа, сверкающая и переливающаяся гладь реки, заплетённые на берёзах венки и веночки
из цветов на головах ребятишек и баб. Радостное оживление, веселье, смех, подхмельковые песни и перекличка гармошек с разных концов деревни. Мы сидели во дворе за столом счастливые, молодые, довольные жизнью, радующиеся жизни, пили холодную водку, закусывали домашним салом с молодым зелёным луком, смаковали жареных крупных окуней и лещей, уминали дымящееся мясо с картошкой и прочий казавшийся тогда обычным деревенский харч. А после до потери сознания, до седьмого пота пили из самовара чай с дымком и с душистым, непередаваемого вкуса сотовым мёдом, которого в деревне было пруд пруди. Мне до сих пор кажется, что такого мёда я больше в жизни так и не попробовал. Наверное, кажется. Наверное... И до того ярко видится мне Степан в тот день...Тоже весёлый, здоровый, ещё молодой, такой молодой - вся жизнь ещё впереди, горы работы, сколько ещё предстоит сделать, сколько праздников отгулять, поднять детей, наладить их в жизнь, дожить в этой нелёгкой благодати до старости, а там уж... Впрочем, там видно будет, "надо дожить", а пока, а сегодня хорошо сидеть за столом и не спеша рассказывать бывшее с ним приключение (всё хорошо, что хорошо кончается), пробовать молодую картошку, величиной поболе ореха, прямо с кожурой и... и всё, чего ещё человеку надо?, а с понедельника снова лопатить землю и вкалывать до седьмого пота, так же, как сегодня пить чай из самовара.
Таким всё и запомнилось.
А через несколько дней произошёл в деревне один случай, тогда показавшийся, вроде, незначительным, но с него всё-то и началось...
Пала в колхозе корова, или зарезали её, не дожидаясь худшего, сейчас уже не помню. День был суббота, дело к вечеру, а жара стояла в то лето - не приведи Господи. Короче говоря, надо было что-то с мясом делать, чтобы оно, пока его не отвезут в райцентр, не испортилось. Степана кликнули в контору и попросили пока забрать корову к себе на погреб. Действительно, все знали, что у Степана лучший погреб в деревне - самый глубокий, самый холодный и сухой. Как, впрочем, и всё у него было самое образцовое, что он ни делал сам, руки у него были, я уже говорил, золотые. Ладно. Ну, Степан мужик безотказный, надо - значит надо. Корову отвезли к нему, взяли с него, как полагается, расписку, что он принял на хранение казённое имущество в виде одной туши коровы и т.д., и на этом дело, вроде бы, было сделано и всё, что надо было в порядке. Однако в понедельник Степан вдруг воротился домой сам не свой, с лошадью и телегой, и на наши вопросы растерянно рассказал, что корову у него обратно не берут, повернули всё так, что "мол, ты корову взял, вот теперь её сам и продавай, такой уговор был, знать ничего не знаем, а у нас твоя расписка." Было это, конечно, скорее всего, незаконно, просто наглый обман, и поступить так могли, пожалуй, только с таким, как Степан, зная его безответность, золотую душу и простоту, которая, известно, хуже воровства. Степан, правда, пошумел немного, покричал, повозмущался, поматерил даже их там всех (чего с ним никогда не было, он вообще не ругался), но всё было бесполезно, тем дело и кончилось. Положение было действительно трудное. Корова, несмотря на замечательный Степанов погреб, была уже не первой свежести, а продать её в один день было немыслимо - не курица все-таки. Сдать на мясопоставки нельзя, не примут дохлую и расчёта нет, себе дороже. Что делать? Лошадь ему, правда, дали, всё же совесть не позволила, не дать, да и тогда ему у них всегда давали, сказать справедливости ради, если нужно было съездить в город, как, например, в тот раз, когда украли деньги. Ну, делать нечего, запряг он, и они с Катькой поехали на базар. Рынок в те времена, да в будний день, да не в столице, был малолюдный, цены не давали, жара стояла страшная. Словом, пришлось, чтобы не выбрасывать мясо собакам, отдать всё за бесценок. Вернулись они с Катькой почти ни с чем, Степан был уставший и печальный. Удар по хозяйству был, конечно, ощутимый, столько трудов пошло насмарку, но Степан, казалось, особенно не расстроился, а, расплатившись за корову, только ещё злее навалился опять на работу. Но давно известно - беда, как и радость, одна не ходит... И вскоре случилось новое, то, что мы не узнали сразу, вот ведь как бывает в жизни, а то бы мы, конечно, вмешались, не дали бы, не дали случиться тому, что случилось, хотя, честно, не знаю, что бы можно было сделать, как помочь, но что-нибудь бы сделали, придумали бы, помогли бы, вмешались, не дали бы несчастью произойти. Так мне теперь кажется. Но тогда, повторяю, мы не узнали сразу, а только потом, после... когда было поздно...
