Annotation
Доронин Владимир Николаевич
Доронин Владимир Николаевич
Валенки
ВАЛЕНКИ
(Быль)
Было это в далеко дореформенной деревне, в самом начале шестидесятых годов, помню, уже после смены денег. Точно, деньги новые были. Почему мне деньги-то запомнились? Дело в том, что они сыграли в этой истории не последнюю роль. А вот послушайте, не буду забегать вперёд.
Занесло нас тогда в глуховатую деревушку километров так в 120-150 от Москвы. Я не оговорился, именно в глухую. Просёлком до шоссе, по которому можно было добраться до шоссе, которое вело в Москву, было километров 5-7. В дожди просёлок этот раскисал так, что невозможно было проехать на тракторе, не то, что на лошади, и мы чувствовали себя отрезанными от мира. До соседних сёл было и того дальше. Не верилось, когда мы там жили, что всего в сотне с лишком вёрст от нас лежит где-то огромный столичный город с многомиллионным населением, потоками транспорта, кино, театрами, вокзалами, где кипит жизнь. Не верилось -- такая была кругом глухомань. С трёх сторон деревня тонула в зелёных полях овса, ячменя, ржи и клевера, а с четвёртой подступал к ней такой дремучий лес, что казалось, будто и не ступала в нём нога человека. Да, видно, и вправду не ступала, настоящая тайга, право слово. Ходили упорные разговоры, что в нём водятся волки, и мы так и продолжали бы подсмеиваться над ними, как над бабьими страхами, если бы сами дважды не столкнулись с волком почти нос к носу. А уж ягод, черники там, земляники, вёдрами можно было собирать, не ленись только -- полчаса и -- ведро, час -- и два. Грибов -- вы не поверите. Ступить некуда, на каждом шагу боровики так и стоят. Один раз такой нашли -- в полметра ростом, не меньше, кило на полтора, хоть фотографируй и в "Огонёк", "Огонёк" тогда любил на последней странице такие штуки печатать. Да куда там... Когда мы в первый раз пошли гулять и загорать на опушку и наткнулись на это чудо, то сначала обрадовались, начали собирать, дети (мы и хозяйских троих с собой взяли) наперегонки натаскали целую кучу, пожалуй, по колено взрослому будет. Но, по мере сбора, радость у нас поменялась на растерянность: а что же с этой кучей делать? В самом деле, ни корзины, ни чего-нибудь подобного у нас не было, да и не донести, и не съесть столько--килограммов пятьдесят, ей Богу, насобирали. Ну, кое как связали за углы подстилку, на которой собирались отдыхать, поснимали, там, с себя, что можно -- я майку, жена косынку, сделали узелки с грибами, но большую часть пришлось так и бросить. Сказали мы деревенским, да никто за ними не пошёл: некогда нам, мол, нам работать надо. Сами знаем, что всего полно, да летом собирать некогда, а зимой де оно не растёт, вот и весь сказ. Сегодня чудно такое слышать, а тогда так всё и было, честное слово. Шутили, конечно, местные - грибы, и солёные, и сушёные в русской печке, в деревне на зиму запасали и ягоды всякие тоже, но занимались этим в основном пацаны. Для взрослых же на первом месте была их ежедневная работа, и в колхозе, и в своём хозяйстве, это было действительно так. Ну, вот я речь к тому и веду. Правду сказать, Надеждино (так эта деревня называлась) многолюдьем-то особо не блистала. Мужиков мало, половина домов ещё с послевойны заколочена. Бывало, план дадут из района на посев, ну, вспашут, посеют они, сколько надо, урожай хороший, как на грех, а убирать не управляются, рук не хватает. Так в поле и останется какая-нибудь часть. Зато, какая рыбалка там была... Лучше не вспоминать. Одно, правда, плохо, крыс полно было, спасу, бывало, от них нет. Да здоровущие такие, с кошку размером, смотреть жутко. И вот каждую ночь пытались они нас съесть. Такую затеют возню, спать не могли мы - и не дают, и страшно. Выручала нас хозяйская собачонка, кличка ещё у неё странная была - Крючок. Почему - Крючок - не известно. То ли хвост у неё крючком, то ли было в ней что-то такое, не знаю, но и мы: Крючок да Крючок, так и тоже привыкли. Вот этот самый Крючок днём, бывало, отсыпался под амбаром, а ночью всегда аккуратно сторожил и ловил крыс лучше любой кошки. За ночь одну непременно задавит, а то и двух-трёх. Так мы его любили! А сынишка наш всё просил в Москву его взять на зиму.
Да, отвлёкся я. Так вот, собственно из-за сынишки-то мы в эту деревню и попали. Это вот он сейчас такой здоровый, слава Богу, а тогда, лет пять ему было, в школу ещё не ходил, как начал он у нас болеть - одно за другим, одно за другим, вяжется и вяжется. А последнюю-то зиму перед этим всю пролежал. Вот нам врачи и посоветовали: летом чтоб непременно в деревню его вывезти - на поправку. Да не близко, а чтоб где поглуше, воздух чтоб и природа чистые. С лёгкими у него было плохо - слабые, боялись, не было бы туберкулёза. И, знаете, правда. Как первое лето там пожили - всё как рукой, ни бронхита, ни простуды, ни малейшего гриппа. Как рукой, так он там окреп. Ну вот, значит, решили с женой его на всё лето в деревню, а куда? Не знаем. Спрашивали знакомых, советовались. А потом жена говорит: "Поедем на мою родину". А какая там родина? Она-то сама в Москве родилась, раза два только с родителями и ездила в деревню, к родне, а вот запомнилось. Родители-то её давно уже умерли, в деревне этой она до войны ещё была. Никого там, конечно, давно не осталось - ни родных, ни, тем более, знакомых, и деревня сама, как оказалось потом, давно сгорела. А всё же засело это у неё. На родину, да на родину. Ну ладно, думаю, пусть. Так вот мы и попали в Надеждино, это от её бывшей родной деревни вёрст семь. Лес, река, раздолье. Платили мы в месяц за жильё - старую тридцатку. Не то что сейчас, а и тогда стыдно было, но хозяева с нас больше брать отказывались - не за что, мол. Ну, мы с ними тоже по-хорошему, как могли. Там привезти из Москвы чего, гостинцев, ну, пол-литра, конечно, когда раздавим - и были все очень довольны друг другом. С харчами-то нам, после тогдашнего московского изобилия, у них не показалось, поэтому приходилось раз в две недели или реже, дорога-то больно дальняя, привозить из Москвы "сухую" колбасу, мясо и прочее. Но, правда, хозяйство у всех было своё, огороды, коровы. Картошка, овощи, сало, яйца, парного молока хоть залейся. Что ещё нужно для здоровья? Короче, понравилось. Первое лето пожили, а потом каждый год начали ездить. Переменили несколько хозяев. Сперва у одних жили, потом они уехали куда-то, дом заколотили, потом у вторых - не понравилось - крыс больно много. И, наконец, попали мы на постой к Катьке. Катька эта была, доложу я вам фигура, каких мне ни до того, ни после больше видеть не доводилось. Баба была такая непутящая, ну из непутёвых непутёвая. Грязь у неё в избе стояла страшная. Мне много случалось видеть деревенских домов - и бедноватых, но сияющих чистотой, выскобленными полами и белизной выбеленной печки, и запущенных и грязных. Но такой грязи и, главное, беспорядка больше ни у кого я не видел. И это притом, что некоторый достаток в доме был, можно было жить и получше. Определялось это, несомненно, самим характером Катьки, отчасти ленивым, я имею в виду не только физическую, а, главное, умственную лень, отчасти просто безалаберным. Любимым её занятием было лузгать семечки. Лузгала она их самозабвенно и, казалось, круглосуточно, не отрываясь от них ни для какого дела, кроме, разве, еды, то есть, совмещая их с любым занятием. Больше семечек она любила в жизни только пряники. Видимо это передалось и засело у неё в сознании с, Бог знает, каких, дореволюционных времён, когда пряник был неким символом, а не просто гостинцем, который, который привозили редко из города или с ярмарки. Надо сказать по правде, что в Надеждино семечек было, сколько хочешь, а вот пряников... Пряники продолжали оставаться дефицитом, так как ближе города их купить было негде, поэтому Катьку осудить тут было действительно трудно. И ещё Катька, когда представлялся случай, никогда не отказывалась выпить, и могла, если ей подносили, несмотря на все укоризны своего мужа, Степана, напиться допьяна, в лоскут, бросить даже свои любимые семечки, распеться и разойтись на всю деревню, а то и заснуть под амбаром вместе с Крючком. В дополнение скажу, что с Катькой постоянно случалось то, что с другими людьми никак не могло произойти. Щи она умудрялась варить с лягушонком, не говоря уже о семечной шелухе, вещи и одежда (при небогатом деревенском гардеробе и малой площади) находились у неё постоянно в розыске, а когда мы как-то подбили её варить вместе варенье, она сварила его совместно с неведомо как попавшим в него мышонком. Все проработки и уговоры отлетали от неё, как от стенки горох. Она молча устремляла на мужа или мать, или на колхозное начальство, выговаривавших ей, свои белёсые, казалось, выгоревшие на солнце глаза, посаженные щёлочками на покрытом густыми веснушками лице, и молча сосредоточенно грызла семечки до самого конца внушения. Казалось, её даже радует, что, вот, её освободили на время от других дел, и есть возможность основательно заняться семечками на законном основании, да ещё одновременно получать второе удовольствие - послушать чью-нибудь брехню - так, конечно, грызть куда веселее.
