- Нет. Это не так, Ксюш. Поверь мне, прошу. Всё не так.

Видимо, на лице всё отражалось: все мысли, чувства, эмоции, потому что Кравец замолчала, и было видно, как мысленно она ставит вето самой себе на эту тему. Спасибо за то, что поняла и приняла мои слова за правду. Лгать больше у меня нет сил.

- Верю, - я не замечаю серьёзной ноты её слова, - но скажи, что он сделал такого, что тебе так больно?

Жестокая. Какая же ты жестокая, Кравец.

- О чём ты? – поднимаю на неё опущенный взгляд и осознаю, что мы будто поменялись ролями: теперь она, здравомыслящая и главная, утешает меня, глупую и беззащитную.

- Что он сделал такого, что ты так мучаешься? – пауза. Следит за моей реакцией. – Обещаю, что на личный счёт принимать не буду…. Если он причинил тебе боль, то ни о какой моей влюблённости в него не может быть и речи.

Когда ты успела так измениться, Ксень? Ты… такая взрослая. Самостоятельная. Сильная. Я недооценила тебя? Вечно с тобой вела себя как с маленькой девочкой. Почему я не заметила, когда ты так изменилась? Почему я не заметила в тебе взрослеющей себя?

- Ничего. Ничего не было, - вдох-выдох, Катерина, всё в порядке. – Просто он… давит на меня. Я же говорила, что мне некомфортно с ним. Любые слова он говорит так, словно хочет меня унизить, задавить. Он… пугает меня.

Ксеня молчала. Долго. Пронзительно она смотрела на моё состояние: озноб, испарина на висках, испуганный взгляд, почти смертельная бледность. Казалось, будто синяки под глазами стали ещё чернее, губы – слишком сухими, а во рту – ни одного влажного участка. Язык, зачерствелый и деревянный, метался во внутренней полости рта, словно загнанная в капкан зверушка. Я не могла произнести ни звука. Каким только чудом из меня не лились слёзы, было неизвестно. Но ощущения кома в горле, пересушенной полости рта, изнывающих от перенапряжения висков никуда не девались. Вместо привычного пресса внутренностей, словно я чувствовала себя слишком уж не в своей тарелке, была физическая, очень сильная, боль.

Незаметно для меня, на столе появился стакан воды, к которому я тянулась, как к оазису. Пустыня – вот, что сейчас было внутри меня. Поражённая, изувеченная временем, надоедливая и постоянная, неизменная пустыня. Почему я так отреагировала? Так остро. Словно во мне скапливался гной, скапливался и скапливался. Появилось заражение, инфекция. И теперь эта противная жидкость прорвалась наружу, уничтожала всё, подтверждающие мою жизнь, осушала и сжигала, словно кислота. Знаешь, я была бы рада не ампутации, а смерти в таком случае. Для некоторых пациентов – боль настолько невыносима, что они просят не увеличенную дозу морфия, а смерти. Пожалуй, у меня всё идёт к этому. Если не исправить ситуацию, то я обречена.

- Было бы странно, если бы он не пугал, - внезапно говорит Ксеня, словно старается своими словами воззвать к моему рассудку. Её речь болезнетворно влияет на меня, а голос – ослепляет меня своей холодностью. – Взрослый мужчина…. Да ещё и все вокруг от него без ума. Особенно твоя лучшая подруга. Как же тут не….

Всё-таки я воспитала в лучшей подруге слишком много жестокости. Надо было в меньших дозах давать ей своё трезвое мнение – может, избежала бы этого изнывающего в груди чувства вины. Мои отговорки, что она не причём, сыпались вокруг да около, образовывая неплохой сугроб. Думаю, Кравец сейчас пытается изменить свой внутренний мир в рекордно короткие сроки, потому что больше тащиться от историка она не имела права по её собственному мнению.

Честно говоря, я была рада, что рассказала обо всём Ксене, что она поняла меня, но распоротая рана теперь саднила так, что лучше бы я закрыла тогда рот и не раскрывала своё сознание для воспоминаний об этом практиканте. Сейчас, сидя в гордом одиночестве в своей комнате, я просчитывала, чем бы всё закончилось, солги я. Мне было бы легче? Да, я не чувствовала бы этой боли. Зато появилась бы другая проблема – наращенный снежный ком лжи. Как по мне, то ложь страшнее боли. Я ведь просто ною. Нет никакого «исключительного» влияния на меня. Нет никакого прессинга. Я такая же, как и все. Что с того, что он там брякнул тогда? Если воспринимать все его слова за чистую монету, окажешься в дураках…. Так вот оно что. Тебя обвели вокруг пальца, Катя. Ты просто дурочка, такая же, как и все те влюблённые. Только у них, в отличие от тебя есть оправдание – им влюблённость глаза затмила, а ты – добровольно пошла на поводу у этого садиста. Почему? Потому что поверила в свою «необыкновенность»? Похоже, у кого-то слишком развито воображение и самолюбие. Ты попалась в его ловушку, Скавронская. Пора признать это. Нельзя больше оттягивать наличие твоего промаха, большой такой зияющей дыры в твоём черепе. Нельзя.

Наутро я не поняла, как вчера решила всё для себя. Вернее, каким образом мне стало так удивительно легко, что хоть один практикант, хоть десяток таких – покупаться на его обаяние я бы не смогла, как раньше. Думаете, что такого случилось, что за одну ночь всё изменилось? Мол, подумала, решила и всё? Да так не бывает…. Бывает. У меня бывает. Я принимаю свои собственные решения и соблюдаю их, несмотря ни на что. Устремлённость – то, чего у меня не отнять. Если я хочу забыть человека, я его забуду. Если я хочу быть безразличной, я буду. Почему? Потому что я этого хочу. И никто, никакие Егоры, Ксени и мамы, мне не указ. Мои решения – плод моих размышлений, обдуманный вывод после анализа ситуации. Именно таким методом мама думает, что я до сих пор придерживаюсь её веры. Именно таким методом я избавлялась от симпатии к Леонову. Именно таким методом я училась не лезть в чужие отношения. Да, не всё получается сразу, но меня никто не торопит. Так почему бы не попробовать изменить что-то? Но вся происходящая игра мне казалась какой-то ненатуральной, словно я сплю. Слишком легко я избавилась от воспоминаний об этом практиканте, слишком легко убрала пометку важности с них, и вот это слишком хорошее ощущение сейчас меня настораживало.

В четверг утром я благополучно проснулась уже в доме дедушки: мы приехали туда вечером среды, затопили камин, приготовили еду и уснули. Сегодня с утра планировалась уборка, генеральная. Количество пыли, образовавшееся за целый месяц, никого уже не удивило. Разве что мне снова хотелось поканючить, что придётся каждую детальку, даже самую маленькую типа узора на вазе, вытирать тряпкой или даже ушной палочкой. Надо ли говорить, что я старалась всячески схалявить и отлежаться под видом головной боли? Да-да, вытирать пыль – самое противное. Она слетает со шкафа и, пока приземлится на пол, успеет ещё попасть на тумбу или на статуэтку, которую ты, по воле рока, уже протёрла.

Дом у дедушки был отменным. Он строился, что говорится, на года. Вот и стоит весь такой из себя, крепкий, красивый, родной. Как его можно не любить и не хотеть приезжать сюда? К уборке это, правда, никак не относится. И я задавалась вопросом всегда: откуда берётся тут пыль, если в доме никого нет, никто эту пыль не гоняет, ей неоткуда падать. По идее, тут должно быть чисто. Так почему же всё наоборот?

Комнат хватало на всех. Гостиная, спальня для родителей, кабинет дедушки (который использовался отцом), а также четыре большие и просторные комнаты – планировалось для всех детей своего сына. Поэтому Пашка так любил поездки сюда: тут он мог отдохнуть от брата и спать спокойно, не слушать его болтовни, расслабиться и делать то, что он хочет. Никакого надзора и лишних глаз. Чем не прелесть?

Уборка затянулась до самого вечера. Мы даже не обедали. Пришлось кушать первое в восьмом часу, когда за окном уже сумерки опустились. Зато такая приятная атмосфера была в доме, чистом, уютном, тёплом. Семейный круг. Вкусная пища. Очаг тепла и доверия. Само собой мы разговаривали о всяких мелочах, об успехах Вари, о моём будущем, о маминых волосах и т.д. Плавно стол разделился, и уже мы с Пашей и отцом решили посмотреть новости по телевизору, а остальные – продолжали чаёвничать по уже третьему кругу. Если честно, то я не любитель такого количества чая за раз, но им, похоже, нравилось. Тем более, к чаю были вкусные мамины блинчики с вишнёвым вареньем. Но больше парочки в меня не влезло. И так всё было вкусным – куда уж тут на десерт оставлять место?