— Сундучок надобно запирать, студент.

Дед выговаривал ему не раз:

— Сделай им укорот, тебе говорю, не то дойду к станичному атаману и выведу всех на чистую воду, обормотов и цареотступников, какие все сады обрывают у добрых людей.

Но никогда никому не говорил. Бил всех плеткой и молчал. Но когда отец Орловых заболел и едва не умер — дед посмирнел, замкнулся в себе и целыми днями колдовал на пасеке, в саду, примыкавшем к подворью, как лес.

Сейчас была пасха, отец еще не приехал из Новочеркасска, а дед спал после всенощной, но все равно молодые Орловы настороженно посматривали по сторонам — не появился ли? По привычке посматривали.

Василий так и сказал:

— Здоровые уже, сами стали отцами, кроме молчуна Михаила, ан все едино глаза так и пялятся на обрыв — не покажется ли дед со своей плеткой за голенищем? Впрочем, он что-то совсем изменился, аки ягненок стал после смерти родительницы нашей, некому стало ухаживать за ним. Женить бы его — невесту не сыщешь. — И неожиданно обратился к Михаилу: — Слушай, брат-молчун, а давай-ка женим тебя на красную горку? Сколько ты будешь куковать один-одинешенек? Или ты ждешь, пока тебя женит на себе некая медичка, как то случилось с неким поручиком, пардон.

Александр вспыхнул кумачом от стыда, от обиды, но сдержался и сказал примирительно:

— Отче, ты сегодня в ударе. Быть может, лучше бы псалмы выучил на случай, если тебе окажут честь петь в соборе по приезде великого князя?

Василий резко ответил:

— Я буду петь «Марсельезу».

— Нет, не будешь, отче, — жестче сказал Александр.

— Буду! Или я вовсе не буду петь. Никому: ни великому князю, ни его венценосному племяннику. Довольно с меня! Надоело лицемерить перед людьми и своей совестью! — уже кричал Василий, встав со скамьи и топчась возле нее.

— Вы, юноши, а ну, умерьте ваш пыл, не то придется вам сделать укорот, как дед говаривал, — подал голос Михаил, что-то писавший в тетради, и сказал: — Послушайте лучше, какую я песню записал. Диво дивное, честное слово, — и хотел спеть то, что положил на ноты, да Александр в это время явно угрожающе сказал Василию:

— Вот что, отче: ты все еще полагаешь, что твои семинарские вольности, мягко говоря, не надоели порядочным людям, а между тем по тебе давно уже плачет по меньшей мере — плетка деда, а по большей — кара епархии и властей.

— Сибирью стращаешь, поручик?

— Не стращаю, а предупреждаю. Я не намерен терпеть позор, который ты можешь навлечь на нашу семью, на имя отца своей идиотской бравадой. Ты — священнослужитель или думский паяц из левых, позволь поинтересоваться? — спросил Александр.

— Перестаньте, петухи, — сказал Михаил и, закрыв тетрадь, свернул ее в трубочку.

Василий разъярился, сделал несколько крупных шагов по гроту, о чем-то думая. И вдруг сказал Александру, остановившись против него:

— Александр, я знал всегда, что ты — верноподданный власть имущих и готов отправить в околоток всякого, кто с тобой не согласен. И мы с тобой уже схватывались, когда ты был кадетом, а я — семинаристом. Но с тех пор много утекло воды в нашей речке, которая, кстати, так хотела тебя проглотить в свое время, да не управилась. Однако жизнь — не речка, ее течение посильнее, и тебе рано или поздно придется расплачиваться за свои солдафонские, а точнее — жандармские привычки и образ мышления. Но имей в виду: горькая то будет расплата, безутешная, и тогда всяк порядочный человек, как ты говоришь, протянет тебе руку, в которой будет камень.

Александр вспылил:

— Ты, длинногривый пророк, я требую прекратить болтовню! Или я вынужден буду предпринять такие меры, после которых ты забудешь и мать родную, — повысил он голос и схватил папиросы Василия, да тотчас же бросил их на стол, будто обжегся.

Василий побагровел от ярости, в глазах его зажглись такие огоньки, что вот-вот, казалось, они брызнут раскаленным металлом, и сгреб Александра за грудь своей медвежьей лапой и прогудел в лицо басом:

— Ваша благородь, я не солдат, над которым вы привыкли издеваться, и могу постоять за себя. Ясно я излагаю свои мысли?

— Господа, милостивые государи, вы не сошли с ума? — спросил Андрей Листов и хотел разнять братьев, да Александр изловчился и дал Василию пощечину.

— Чтобы впредь знал, как положено вести себя в порядочном обществе, — сказал он и закурил свои папиросы.

Василий сначала смотрел на него непонимающими, широко раскрытыми глазами, хотел что-то сделать с ним, но раздумал и, закрыв лицо руками, внятно произнес:

— Подлец. Я никогда тебе этого не прощу.

И тихо стало в гроте, и отчетливо прозвучал голос Михаила:

— Александр, извинись.

Александр провел рукой по одной щеке, по другой, как будто его ударили, потом достал белоснежный платок, вытер высокий повлажневший лоб и извинился:

— Прости, Вася, я погорячился.

Василий ничего не ответил, а снял с себя большой серебряный крест и положил его на стол, затем снял подрясник, свернул его и тоже положил на стол и стал семинаристом — в сапогах и в серых суконных брюках, в черной косоворотке с медными пуговицами, высокий и стройный и даже элегантный, и лишь небольшая черная бородка его и негустые усы да еще грива выдавали в нем священнослужителя.

— Вот так, поручик. С твоей помощью я не буду теперь петь «Боже, царя храни», — произнес он дрогнувшим голосом и саженними шагами вышел из грота.

Все случилось так вдруг, что никто не нашелся, что и сказать ему. Уж такого даже Михаил от него не ожидал и удивленно покачал головой.

Андрей Листов попытался вернуть Василия и крикнул:

— Вася, не дури! Вернись!

Василий не вернулся, и Андрей Листов с горечью и обидой сказал Александру:

— Эх, Сашка, никогда не предполагал, что ты способен на такое хамство. — И, взяв крест и подрясник, выбежал из грота.

И наступила тишина. Грачи будто тоже были потрясены и приумолкли или улетели куда-то на попас, и только какая-то сорока-стрекотуха, взобравшись на самую макушку белоствольного тополя, кричала там часто, всполошенно низким, как бы охрипшим, голосом, а потом и она умолкла.

Михаил поднял голову, посмотрел на тополя и увидел парившего над ними орлана — большого, с кофейно-темным подпалом на крыльях, с немного вытянутой головой и острым, изогнутым клювом, как бы приготовившимся схватить добычу. Но добычи не было.

— Пугни его, — сказал он Александру.

Александр вышел из грота, увидел орла и выстрелил из нагана.

Орлан шевельнул могучими крыльями и круто ушел ввысь.

— Я думал, что ты сшибешь его, — заметил Михаил.

— Ты уже совсем зачислил меня по разряду идиотов.

— По разряду идиотов — нет, по разряду фельдфебелей — да. Учишься в академии, а ведешь себя, как наш дед-урядник, — сказал Михаил и спросил: — Это и все, чему вас там наставляют, офицеров русской армии? А по окончании академии, когда ты получишь штабс-капитана, в две руки будешь бить? Видела бы это мать! Или Верочка…

Александр ходил по гроту, курил и думал: да, с Верой теперь все будет иначе, она конечно же узнает, что тут случилось. Что он скажет ей, как объяснит свой поступок? Крутым нравом? Вспыльчивостью? Невоспитанностью? «Ничем. Поступок действительно хамский, Андрей Листов прав», — рассуждал он и решил: уехать в Новочеркасск, сесть на поезд и никогда больше сюда не приезжать. «Надежда права: здесь нам делать нечего, в провинции», — заключил он и сказал Михаилу:

— Прощай, я сюда более никогда не приеду.

— Садись, поговорим, коль не ушел.

— Нам не о чем говорить с тобой. Я заранее знаю, что ты мне скажешь: чтобы я читал Маркса, Плеханова и так далее.

— Ты все равно ничего не поймешь, что они пишут. Как не понимал раньше.

Александр погасил папиросу о слезку воды, что блестела на ракушечнике, подошел к Михаилу и сказал жестко, по-чужому:

— Михаил, я — офицер русской армии, молодой, правда, но офицер и останусь им до конца дней своих. Всяк, кто попытается внушить мне, что я служу не тем, кому следует, — не может быть, мягко говоря, моим другом. Даже брат.