Офицер, летавший через линию фронта в расположение первой русской армии, доложил: Ренненкампф движется на запад осторожно; кавалерии хана Нахичеванского не видно ни в районе Бартенштейна, ни в районе Гутштадта; корпус Шейдемана стоит на месте, в районе Антербурга, и держит сильную артиллерию в лесах против Летцена, однако не бомбардирует, а лишь едва не подстрелил наш аэроплан.

Людендорф нетерпеливо оборвал его:

— Снимите ваши авиаторские очки и напишите обо всем, что видели, рапорт. — И, обращаясь к Гинденбургу, сказал: — Картина ясна, экселенц: Самсонов получит классические клещи нашего достопочтенного графа и учителя фон Шлиффена. Сейчас я этим займусь сам.

— Не торопись, Эрих. Пусть сначала Грюнерт и Гофман подумают, как это лучше сделать, — остановил его Гинденбург.

— Но нельзя терять ни минуты! — воскликнул Людендорф.

— Я и не думаю терять, Эрих, — спокойно ответил Гинденбург.

Гофман улыбнулся, что-то пошептал Грюнерту и вышел вместе с ним.

А Людендорф зычно сказал телефонисту:

— К проводу — генерала Франсуа! И генерала Шольца! Немедленно!

Гинденбург будто ничего и не слышал и сказал Людендорфу:

— Эрих, запишите приказ Франсуа и Шольцу. Сегодняшний день не дал решения. Завтра, двадцать седьмого августа, в четыре часа корпуса атакуют с величайшей энергией… Первому армейскому корпусу совместно с бригадой Мюльмана продолжать атаковать первый русский корпус в районе Уздау — отбросить его на юг и начать движение во фланг и тыл Наревской армии Самсонова в сторону Нейденбурга; двадцатый корпус содействует первому атакой Уздау с севера своим правым флангом; сорок первой дивизии генерала Зонтака наступать на Ваплиц с юга. Слева от нее третья резервная дивизия генерала Моргена и тридцать седьмая дивизия генерала Шгаабса и ландверная бригада генерала Унгерна атакует линию Ваплиц — Хохенштейн; ландверной дивизии фон дер Гольца выгрузиться по прибытии и сосредоточиться в районе Остероде — Бисселен… Я буду в районе Уздау в четыре часа. Гинденбург.

Людендорф записывал и думал: «Нет, эта старая калоша не такая уж и старая и, кажется, может еще дать под бок и тебе, начальник штаба», и, вернув Грюнерта и Гофмана, сказал:

— Грюнерт, поезжайте к Шольцу и лично проверьте готовность его к наступлению правым флангом на Гасхорн — Тимау. Мне кажется, что Шольц до сих пор не отошел от шока после поражения русскими тридцать седьмой дивизии.

…Когда Гинденбург, не раздеваясь, прилег на кровать, чтобы вздремнуть немного, к нему подавленно вошел Людендорф с телеграммой в руке, сел на кровать и произнес обреченно:

— Все, экселенц: Макензена и Белова придется поворачивать фронтом к первой русской армии. Или они погибли. Ренненкампф повел энергичное наступление на юго-запад… Перехвачена телеграмма Жилинского.

И закрыл красные глаза пальцами, протирая уголки их.

Гинденбург невозмутим: медленно поднявшись и опустив ноги на Дощатый пол, он взял телеграмму, прочитал ее раз, второй и произнес хладнокровно:

— Не успеет Ренненкампф. Теперь уже не успеет, так что успокойся, милый Эрих, и возьми себя в руки.

— Два перехода — и он настигнет Белова или Макензена. А хан Нахичеванский отрежет все пути отступления их на запад и того раньше, — упавшим голосом сказал Людендорф.

— Не успеет. И хан не успеет, Эрих… При их маршах… Отдохни лучше часика два перед поездкой к Франсуа. И не придавай такого трагического значения передвижению Ренненкампфа. Завтра мы даем Самсонову решающее сражение.

Людендорф поднялся, постоял несколько секунд в нерешительности и медленно вышел из комнаты подышать свежим воздухом. И посмотрел на небо — что там делается и не помешает ли погода новой, решительной атаке русских? Но на небе ничего плохого не было, а были редкие облака, и средь них серебрился щербатый месяц, старался выбраться на небесный простор. И выбрался, и засиял ярче.

Но слабое и бледное то было сияние…

Людендорф вернулся в гостиницу, в свои апартаменты, перекрестился и прилег немного вздремнуть.

Завтра предстояло решающее сражение, решающая атака русских.

Генерал Жилинский впервые не ушел из штаба, как уходил всегда по окончании занятий, и сидел в своем кабинете хмурый, с болезненно бледным лицом и вяло опущенными усами, то и дело звонил в серебряный колокольчик и спрашивал у дежурного офицера, есть ли какие-нибудь новые сведения о положении дел на фронте, но новых сведений не было, и он опять недовольно бубнил:

— Я ведь приказал капитану Орлову… Дал ему автомобиль… Где же он? Чем занимается? Или попал в плен к противнику?

Дежурный офицер пожимал плечами и только отвечал:

— Не могу знать, ваше превосходительство. По всей вероятности, заплутался.

— А другие офицеры генерального штаба почему молчат? При первой армии. При корпусах второй армии. Возмутительно. Вызвать Орановского. И Бороду, — имел он в виду генерал-квартирмейстера Леонтьева.

— Слушаюсь, — чеканил офицер, не понимая, что сегодня так рассердило главнокомандующего или встревожило, он и спать, кажется, собирался в штабе.

Орановский давно ушел домой, но Леонтьев все корпел над бумагами и беспокойно посматривал на окно кабинета главнокомандующего: что-то случилось, ибо в такой поздний час он никогда еще в штабе не сиживал. И то и дело приходил в аппаратную и спрашивал телеграфистов, нет ли чего особенного с фронта, но ничего особенного не было, а были обычные донесения, с которыми телеграфисты не решались докучать начальству в такой поздний час.

И вдруг поступила телеграмма Орлова из Остроленки, переданная через генерала Бобровского, и тотчас была отдана Леонтьеву.

Он прочитал ее и увидел вошедшего дежурного офицера.

— Слава богу, что вы здесь, ваше превосходительство. Главнокомандующий требует вас к себе. Не спится ему сегодня что-то, нервничает.

Жилинский, казалось, только и ждал этой телеграммы и, едва прочитав ее, сел за стол, возле которого все время прохаживался, прочитал ее еще раз и вроде бы успокоился. Во всяком случае, он не произнес своего грозного: «Что-о-о?», а сидел молча, задумавшись и будто вовсе не замечая Леонтьева, которого так срочно вызвал.

— Садитесь, генерал. Что вы торчите, как солдат на карауле? — наконец сказал он и, подняв глаза, спросил: — Вы читали то, что принесли, надо полагать? Эту депешу… Паническую к тому же… С директивой: мол, отмените ваш приказ, он запоздал… Типичный почерк этого самоуверенного капитана, коему все ведомо наперед.

Леонтьев — будто недовольный, что его побеспокоили, — сел в кресло и застыл. Не торопясь, он грудным голосом ответил:

— Читал, разумеется. Если данные капитана Орлова соответствуют действительности, положение-второй армии осложнилось: открыты оба фланга, и нам надлежит что-то предпринять незамедлительно. Капитан Орлов — не из тех, кто впадает в панику. Полагаю за должное поставить о сем в известность ставку великого князя.

И тут наконец Жилинский грозно произнес:

— Что-о-о?

Леонтьев знал: Жилинскому докладывать великому князю о поражении еще и первого корпуса Самсонова — все равно что добровольно лезть в петлю. Но не доложить ставке о происходящем было невозможно, и он продолжал:

— Поставить в известность ставку великого князя о положении армии Самсонова и испросить у его высочества повеления возвратить Самсонову гвардейский корпус Безобразова из Варшавы, где оный находится в полном бездействии. Генералу же Ренненкампфу повторить наш приказ: двинуться на соединение с первой армией и атаковать корпуса Макензена и Белова с тыла и тем понудить герра Гинденбурга подумать о том, куда ему самому отступать надлежит.

Жилинский сидел за столом и, вперив взгляд в бумаги, думал: великий князь готовит белого коня для въезда во Львов, падение которого ожидает со дня на день; великий князь лично повелел изъять из второй армии гвардейский корпус генерала Безобразова еще в начале войны и предназначил его для своей будущей Варшавской армии; он же устранил барона Зальца от командования четвертой армией только за то, что ее потеснил противник у Красника, наконец, он же только что учинил разнос всего штаба фронта и намекнул на судьбу любого генерала, в случае повторения того, что случилось с генералом Комаровым и его дивизией. Что можно ожидать от него еще, если и левый фланг Самсонова действительно прорван? Одного-единственного: разгона всего штаба фронта, после которого вряд ли удастся получить даже дивизию, а не только корпус.